Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Однажды она решила все-таки пойти в Союз художников.

Она одевалась старательно: «Надо выглядеть получше. От этого многое зависит. Произвести приятное впечатление…» И она даже не без удовольствия занялась собой.

«Вот теперь я такая, какой была до отъезда Димы».

Ей не пришло в голову, что костюм ее вышел из моды и сидел мешковато на похудевших плечах. Она взглянула в зеркало: высокая худая женщина, чуть сутулая, с печальным, немолодым лицом. Из-под шляпы видны были волосы, подернутые сединой. Однако облик ее внушал и симпатию, и уважение. Она была значительна. Да, есть своя красота в лицах увядших — красота зрелости мыслей и чувств; красота душевного покоя, не зависимого от внешних событий, от мелких и крупных бед. Красота возраста, перешагнувшего суету.

Женщина в этом мешковатом костюме еще не потеряла обаяния. Растерянной и робкой была она вначале, а когда до Союза осталось минут десять ходьбы, вспомнила, что надо собраться с мыслями, обдумать, что она станет говорить, к кому обратиться.

«Может, встречу кого знакомых». Она оживилась: так давно не видела людей. Она была преисполнена доверия к тем, кому сейчас будет рассказывать о себе и кто поможет ей.

Первыми ее встретили художники Пральников и Колчеданов, бывавшие у них в доме, товарищи Дмитрия Николаевича. Она еще издали начала им улыбаться. Но вот они поравнялись, и художники прошли мимо, не здороваясь и не глядя на нее. Но ведь они так долго шли друг другу навстречу по длинному коридору, неужели они ее не заметили? Не узнали?

«Я очень постарела, меня нельзя узнать», — подумала она грустно. Никакое другое объяснение ей не приходило в голову. Когда она вошла в приемную, у нее были испуганные глаза и вид просительницы, которая знает, что ей откажут. Секретарша вела себя тактично: она не спросила, по какому делу хочет жена художника Смольянинова побеспокоить кого-нибудь из членов правления.

— Сейчас принимает Королевич. Пройдите к нему.

Евгения Павловна вспомнила высокого, веселого молодого Вадима Петровича Королевича. Они жили вместе на даче, встречались на курортах. Евгения Павловна вспомнила его жену и хорошенькую дочку.

Королевич сидел за большим письменным столом в залитой солнцем комнате. Он мало изменился: чуть поседел, чуть пополнел. Вот только какое-то другое было у него выражение лица. Застенчиво улыбаясь, Евгения Павловна поздоровалась. Она рада была видеть старого знакомого, хотя и испытывала некоторую неловкость в этом непривычном для нее положении и непривычной обстановке. Она ждала любезных и приветливых расспросов и была готова к сердечному разговору.

— Прошу, — сказал Королевич, без улыбки указывая на стул, и при этом взялся за телефонную трубку.

«Кажется, он тоже меня не узнал. Но этого не может быть. Прошло каких-нибудь два года с тех пор, как мы вместе жили на даче».

Королевич говорил по телефону, глядя куда-то мимо Евгении Павловны. Говорил он долго, как будто забыл об ее присутствии.

— Извините, — буркнул он, вешая трубку. — Чем могу быть полезен?

Ей хотелось напомнить про то лето, когда они так много времени проводили вместе; Игорь даже, кажется, ухаживал за Ритой, и всем это нравилось… Но, растерянно улыбаясь, она заговорила совсем о другом:

— Мой муж уехал в длительную командировку в Сибирь. Вы, вероятно, знаете. Я хотела вас попросить помочь мне найти работу. По образованию я архитектор, но, правда, очень давно…

Королевич прервал ее:

— Какое же отношение это имеет к Союзу художников? При чем тут, скажем, я?

— Я думала… Мой муж…

— Смольянинов? Да, хороший художник, знаю его картины. Вы тоже рисуете?

— Нет… я думала… какие-нибудь чертежи…

— Право, мне очень жаль…

Зазвонил телефон, и Королевич поспешно ухватился за трубку. И снова Евгения Павловна глядела в окно, а Королевич — поверх ее головы. Она не знала, как поступить. Ей хотелось уйти, но казалось невежливым уйти не простившись.

Королевич, заслонив ладонью трубку, сказал:

— До свидания. Очень сожалею, что не могу быть вам полезен.

Она встала и ушла. Да, в таких делах она была новичком, хоть и прожила долгую жизнь. Она чувствовала себя оскорбленной, но не могла понять, за что ее оскорбили. К отказу она была готова, но обойтись с ней таким образом…

Она начала плакать, как только вернулась, и плакала до самого вечера. Она поняла, что «привилегированное» общество вытолкнуло ее вон — она была принята этим обществом в качестве жены Смольянинова, а теперь она «никто» и не имеет права ни на сочувствие, ни на уважение — ничтожен ее общественный вес. Теперь появилась у нее уверенность, что Дима действительно ее бросил, хотя никаких других фактов, кроме беглого разговора с Лелей, у нее не было. Да нет, что там! Все говорило об этом: редкие письма, в которых она прочитывала это между строк. Забывчивость Королевича и тон его…

Игорь застал ее плачущей. Лицо опухло. Плакала она тихо, устало сколько уже часов подряд.

А Игорь пришел домой в отличном настроении. Работая на фабрике, он кое-что делал для артели игрушек — и сегодня узнал, что работы его приняты на выставку кустарных изделий. Он шел и думал, как расскажет об этом матери, как она обрадуется, и это будет для нее полной неожиданностью: ведь она не знала, где он пропадал вечерами. Расскажет, как все это началось: из отходов производства, маленького куска мягкого красного дерева, была вырезана фигурка лешего. Старик всем понравился и был куда-то послан. Потом он сделал коня, Илью Муромца, бабу-ягу, Иванушку-дурачка — и все они куда-то исчезли. Ему предложили работать для артели игрушек. Он делал модели, артель работала по его заготовкам. На фабрике говорили: «Мастер, пошел в отца». Игорь пел, когда шел по лестнице. Он пел: «Лечу я-а-а… Пою я-а-а…»

Он с пеньем отпер входную дверь и замолчал, переступив порог: в квартире было темно и тихо. Было слышно хрипловатое тиканье стенных часов и всхлипыванье. Игорь испугался: только большая беда могла быть причиной таких безнадежных, неиссякаемых слез. Все двери были открыты, в спальне горела лампочка-ночничок. Игорь бросился туда с криком: «Мамочка! Что-нибудь об отце, что-нибудь от отца?..»

Мать сидела на постели, уронив голову на руки.

Он опустился на пол и обнял ее колени. Так тронулся лед заглохших сыновних чувств. Он принял на себя ее горе. Игорь ни о чем не спрашивал, уверенный, что произошло несчастье с отцом. Спросить он боялся. Сидя на полу, он судорожно глотал слезы. Внезапно он заметил, как посветлело лицо матери, высохли слезы, повеселели глаза. Тогда он решился спросить:

— Что случилось?

И мать рассказала ему не только о разговоре с Королевичем, но и о своем одиночестве, кошмарных снах и неуклонно наступающей старости.