Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Евгения Павловна не работала, и поэтому жизнь ее после отъезда мужа стала особенно пуста и одинока. Она бы рада была куда-нибудь устроиться, да не так это оказалось просто — столько лет не работала. Хозяйство стало ей противно, оно только утомляло, не давая чувства удовлетворения.

Ей казалось, что именно хозяйство поработило ее, сделало «бабой», и муж ушел от нее. Он ушел потому, что дома стало неинтересно, нудно, и в этом опять же была она виновата. Да нет, что там — она не знала за собой никаких дурных поступков, никакой вины. Они прожили более двадцати лет… Нет, не находилось ответа на страдальческий вопрос «почему он ушел».

Татьяна первое время бывала часто. Она держалась все того же тона осуждения. Она бранила Дмитрия Николаевича, и Жене хотелось его защитить и сказать Татьяне, что это она отчасти виновата в его уходе. Ведь именно после ссоры с Татьяной он решил уехать.

Татьяна говорила:

— Этот человек — убийца. Он погубил твою молодость и теперь продолжает убивать тебя.

— Дмитрий Николаевич уехал в командировку, как уезжал много-много раз. Что тебя тут возмущает?

— Нет, он бросил тебя. Не стоит наивничать и лицемерить. Он бросил тебя!

— Ходят слухи, что Дмитрий Николаевич тебя бросил, — говорила и подруга Леля.

Часто на нее нападал столбняк: бездейственно и тупо часами сидела она на одном месте, не было ни мыслей, ни чувств.

В доме начался беспорядок. Приходил Игорь — обеда не было. Он не жаловался, наскоро варил суп из концентратов, жарил яичницу или картошку. Мать он жалел, но был молчалив и сдержан. Неловко ему было выразить ей сочувствие или приласкаться, как бывало в детстве.

Евгения Павловна все острее чувствовала свое одиночество и возраст. Годы, которых до сих пор она почти не замечала, придавили ее вдруг: лишили надежд, желаний и любви. Исчезла потребность в деятельности, в общении с людьми.

Она редко выходила на улицу, и утром не хотелось покидать постель. Все потеряло смысл. Стоило ли варить обед, который приходилось есть одной? Игорь часто обедал теперь на работе. Он был равнодушен к еде. Глотал что попало и поскорее. Вот Дима любил поесть… Сама она совсем отвыкла есть, и только легкая тошнота или головная боль напоминали, что она с утра ничего не ела. Тогда она варила кофе.

Иногда она думала с тоской и досадой: «На что ушла моя жизнь и как же она была ничтожна, если весь смысл ее был сосредоточен на одном человеке. Он уехал — и нет ничего…»

Иногда, целыми неделями, она находилась в состоянии обиды: на себя, на судьбу, на свою «никомуненужность». Она завидовала приятельнице-актрисе. У той время не отняло охоты жить. И она звонила ей до телефону:

— Пожалуйста, Елену Петровну.

Подходила Леля.

— Приходи, я ужасно одинока. Мне кажется, что Дима исчез бесследно, что его нет нигде…

— Вероятно, он не думает о тебе. Вероятно, у него там любовница. Ладно, я зайду.

Приходила Леля. Она была еще красива, одевалась дорого и со вкусом.

Продолжался разговор о том же:

— Это в пятьдесят-то лет любовница?

— Возраст тот еще, — смеялась Леля. — Старая любовь проходит, когда ее вытесняет новая. Знаешь, ходят какие-то слухи. Впрочем, это, может быть, вздор, и я не стану тебя тревожить.

— Как сюда из Сибири могут проникнуть слухи?

— Кто-то был там из наших драматургов. Кто-то оттуда приехал…

— Я не верю, — сказала Евгения Павловна горячо и убежденно, и Леля замолчала. Скоро она собралась уходить. Ей скучно было в этой сумрачной квартире, где жила одинокая женщина. «Как можно так жить? Я не могла бы».

— Посиди немного. Мы так давно не виделись. Прежде у нас всегда было о чем говорить. Теперь я тебя вовсе не интересую.

— Ну что ты! Просто мне некогда. Ты же знаешь — театр.

— А что нового у тебя в театре?

— Перехожу на матерей и теток.

Она сказала это довольно равнодушно. Потом сообщила, что тем не менее у нее есть любовник.

Из вежливости она посидела еще немного. Евгения Павловна пожаловалась, что трудно вставать по утрам, что плохо спит, а ночью или чаще на рассвете вдруг становится страшно.

— И начинает знобить. Будто тает в животе ледяная глыба. Теперь я понимаю это выражение — «остывает кровь». У тебя так не бывает?

— Нет, — жестко сказала Леля. — Ты обратись к врачу, — и стала прощаться.

«Она старше меня на год, но моложавее. Это оттого, что она всегда среди людей, а я живу, как заключенная. Да и куда я пойду? Никто мне не звонит, все связи порвались».

…Было очень тихо, только вдруг грубо завыла водопроводная труба; голос ее был изменчив — то визгливый и пронзительный, то угрожающе низкий. Выла она довольно долго, потом стихала, хрипя.

Однажды Евгении Павловне приснилось, что она сердечно разговаривает с кошкой. Кошка оказалась умна и понятлива, она выразила Евгении Павловне свое сочувствие, чего не сделали ни Татьяна, ни Леля. Сон был странный — тьма нелепых сочетаний: из музыкальной фразы варилась еда, письма становились платьями, и понятия, воплощенные в расплывчатых, студенистых морских животных, пели и дрались. Слово «совпадение» вступило в бой с «игрой». Кошка назвала себя каким-то мудреным именем, которого Евгения Павловна не вспомнила, проснувшись.

«Ужас, ужас! Надо переменить образ жизни. Уехать куда-нибудь или начать работать».

Но от людей Евгения Павловна отвыкла: ей стоило больших усилий пойти в Союз художников, на выставку — словом, туда, где бывает народ. И все осталось по-прежнему.

Игорь мало виделся с матерью, и им почти не случалось разговаривать. Евгении Павловне казалось, что сын уже не любит ее и не замечает ее тяжелого состояния. Он рано уходил, поздно возвращался. В праздники долго спал, а потом долго мылся, брился и опять уходил. Фраза «Ну, я пошел» стала вечно повторяющимся рефреном.

«Я не смею удерживать его. Пусть отдохнет и развлечется».

Иногда он задерживался дома подольше или раньше возвращался. Они завтракали или ужинали вместе. Игорь рассказывал разные «забавные случаи», происходившие на работе, или о товарищах. Он старался рассмешить мать, но ему это плохо удавалось. О девочках он не говорил никогда, хотя ему пошел уже двадцатый год.

В такие дни он бывал ласков, называл мать «Кисонька» и тихонько целовал в макушку. Евгения Павловна была счастлива: «если бы всегда так», но она понимала, что он не ребенок, что он мужчина, скрытный и уже отчужденный, — у него свои дела, которые ей непонятны и, пожалуй, неинтересны.

Иногда ей хотелось поговорить с ним об отце, о своей болезни, об одиночестве, но вот этого-то как раз и нельзя было, потому что он был ее сыном, ее мальчиком — до таких разговоров не дорос и не дорастет никогда. Здесь обрывалась связь: десятилетия и родственная близость разделяли их. Евгения Павловна в глазах сына не могла оказаться беспомощной и не знающей выхода: «мать — все может», хотя он давно уже вырос из этой иллюзии.