Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— А я никогда дурака не валяю.

— Ну, так знай: если бы не литература, не театр, не музыка, ты был бы просто обезьяной. Никакая атомная физика не научит тебя мыслить и не сделает тебя порядочным человеком. И больше того: ты ее не одолеешь, ты и смысла ее не постигнешь без Пушкина и Грибоедова.

— Ладно, кончай, — сказал Геннадий и присел на камешек. — Гляди — какое море. Блеск!

— И что море красиво, ты не заметил бы и не обрадовался бы этому. Было бы в твоем распоряжении четыре чувства: голод, жажда, похоть и страсть к убийству себе подобных.

— Ты, я вижу, все-таки к этому делу отношение имеешь. Смотри, как тебя доняло.

— Имею. Я филолог и сам пишу стихи.

— Вот видишь, а врал… Скажи, почему покончил с собой Евсеев? Из-за любовницы?

— Не знаю, — отмахнулся Тихон. Но Геннадий не отставал: вопросов такого рода у него было предостаточно.

— Литературу отрицаешь, а в личной жизни писателей покопаться не прочь, — с презрением сказал Тихон. — Мещанишка ты, обыватель. Анекдоты твоя специальность.

И он пошел прочь, оставив любопытство Геннадия неудовлетворенным. Он шел, и отвращение, вызванное в нем этим бессмысленным спором, сменилось досадой — опять вспомнил гостей Багряницких: «Все несерьезно. И пишут и живут напоказ».

Дойдя до палатки, он присел на чью-то перевернутую кастрюлю. Не хотелось лезть в духоту. На душе было тихо и пусто.

— Э, брат, какие имена! — воскликнул Павел, когда Тихон рассказал ему наконец о доме Багряницких. — Ты держись их, если хочешь печатать свои стихи. Они из тебя человека сделают. И гордись, что дышишь одним воздухом с ними.

— Воздух у нас здесь получше, — сказал Тихон. — Ты хочешь, чтобы я глядел им в глаза? Не ожидал от тебя такого совета.

— Авторитеты, брат, авторитеты.

— А я не признаю авторитетов. И не хочу, чтобы из меня что-то делали. Я сделаюсь сам. А кто волочится за авторитетами, ползает перед ними на брюхе, вперед не двигается.

Павел:

— Прав. Я ведь шучу.

Тихон:

— А ты не шути так.

Тихон рассказал и о Геннадии, но умолчал о Ларисе. Вовремя удержался.

В тот день Павел собрался в город, к зубному врачу, а вернувшись, лег — зуб ему вырвали.

— Разворотил всю щеку, окаянный. Зуб, говорит, трудный. Зуб мудрости — чувствуешь?

Вскоре он уснул, и Тихону пришлось вечер провести с Дашей. Он ничего против этого не имел. Ему не хотелось идти к Багряницким и даже не очень хотелось видеть Ларису. Но песенки ее опять с самого утра звучали у него в ушах. Они вдруг начали существовать сами по себе, вырвавшись из толпы окружавших их нелепостей. Теперь он их отлично запомнил и тихонько мурлыкал себе под нос, когда они с Дашей бродили по берегу. Он нисколько не думал о своей спутнице и ни о чем не думал. Он снова был во власти их поэтического обаяния. Их чистоты. Их необычности. И трудно ему было вырваться из этого состояния, чтобы разговаривать с Дашей. Но ей вскоре наскучило молчание, и она заговорила сама.

Тихон, пробуждаясь, медленно вникал в смысл ее слов.

— Вот вы меня считаете глупой…

— Да, то есть нет, что это вы, Даша? Я никогда не давал вам этого почувствовать.

— Пусть так, — сказала она с торжественной покорностью. Кусая губы, Даша перебирала камешки на ладони. — Я хочу вам что-то сказать, хотя это ни к чему.

— Говорите, Даша.

Тихон был чуть-чуть заинтересован. Даша вздохнула глубоко и тревожно:

— Я Павла не люблю. Я так рада, что ему вырвали зуб.

— Это жестоко, Даша.

— Нет, я не о зубе. Я рада, что он спит, а вы со мной.

Тихону не раз случалось оказаться вдруг у края пропасти. Подобное он чувствовал всегда, если девушки начинали говорить такие слова или готовились их сказать. Уже в предчувствии этого им овладевало беспокойство, и он начинал торопливо искать ответа, который бы не обидел.

— …Но я не хочу, чтобы он переживал, и вы ему ничего не говорите. Знаете, он хочет на мне жениться. Разве он вам не говорил? Ну, скажет. А я за него не пойду. Но вы этого ему тоже не говорите. Пусть сам как-нибудь догадается. Он скучный человек, правда?

— Пожалуй. Но он хороший и, может быть, вам стоит подумать…

Она огорчилась:

— И это вы мне советуете?

— Ну да, я. Как товарищ… Павел мне друг.

— А я… совсем никто?

Тихон растерялся. Даша все-таки приперла его к стене. Не избег.

— Видите ли… я к вам хорошо отношусь, но…

— Понятно. Не продолжайте. Только ведь вы меня совсем не знаете, честное слово. Я стараюсь казаться такой, как все, а в действительности — странная. Я как-то сказала, помните? Что люблю Маяковского. А я его не понимаю. Он меня не трогает. Я даже люблю совсем другие стихи.

— Зачем же вы сказали?

— Неудобно. Осудите. Ой, как я завидую тем, кто пишет. А я даже письма не сочиню. Я понимаю, конечно, что не могу вам нравиться. Вы помните — мы пробовали на «ты»? Но я не могу говорить вам «ты». Я вас страшно уважаю…

Тихон тоскливо слушал признания Даши: «Ах, если бы она мне нравилась», — он не находил слов утешенья, не мог подать ей надежду.

— Не стоит, Даша, — сказал он наконец с искренним огорчением. — Я вовсе не такой хороший и не такой умный, как вы считаете. Хотите, я почитаю вам стихи? Давайте сядем вон на те камешки, и я почитаю вам стихи, наверное такие, как вы любите, то есть какие нельзя не любить.

— Ладно.

Они сели у моря, и Тихон начал читать:

Два вечера подряд Тихон приходил к дому Багряницких, но не решался войти. Дверь была плотно закрыта, и на крыльце не стояли, как обычно, маленькие сандалеты.

Переменилась погода. Похолодало. Поредел палаточный лагерь. Вчера в полдень дул сильный ветер с моря. Владельцы большой белой палатки уехали. Они сняли свой флаг с изображением кота и тремя загадочными буквами. Никто так и не узнал, что они обозначали.

Вечером Тихон в третий раз пошел к дому Багряницких с намерением непременно увидеться с Ларисой. Быть может, она больна. Ведь говорили же, что она больная. Скотство с его стороны не навестить ее, не узнать, что случилось. Не доходя до дому, он встретил толстяка с голубыми глазами, которого видел у Багряницких. Тихон бросился к нему, преодолев застенчивость.

— Простите, вы меня не помните? Я хочу спросить, — лепетал он.

Толстяк таращил глаза, но лицо его было участливым и добродушным.

— Друг мой, у меня такая масса студентов… Вы уж извините… Но мне ваше лицо знакомо. Такие лица запоминаются. Ну, говорите, в чем дело? Хвост? Тогда до Москвы…

— Нет, совсем другое. Я, право, не знаю… — И решившись: — Где Лариса?

Профессор улыбнулся и доверительно взял Тихона под руку:

— Лариса уехала, мой дорогой. Шрайбер взял ее с собой. Он ее устроит, не сомневаюсь. Это все, что вас тревожит?