Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— О нет, — сказал настройщик. Он глядел поверх моей головы, и я заметила, удивляясь, что в его глазах, таких же, как у тетки, черных и печальных, было такое же, как у нее, выражение.

— Рояль не вещь…

Он ушел. А мне еще хотелось ему сказать, как было нелегко получить для тетки теплую и сухую комнату; что мы хотели ей добра и что в такое время я полна только страхом за жизнь мужа и крохотного сына. Все остальное неважно.

Мое жестокое равнодушие стало мне понятно позднее: когда душа, пораженная этим страхом, освободилась для многих и разных чувств; когда выстраданный опыт избавил меня от суетности, когда искусство стало и моей религией.

О если бы можно было вернуть жизни тот жестокий день и дать ему благополучный исход!

На том рояле когда-то играла и я. Я любила под ним сидеть. Он был мне крышей и домом. У него были ноги, как у слона, но выточены изящно. Своды его были гулки. Чрево наполнено музыкой. Я чту его память.

Вернувшись в комнату, я увидела, что тетка тихо сидит у окна. Пенсне ее запотело от слез. Крошечные руки, которые чудесным образом растягивались на клавиатуре и свободно брали октаву, бездейственно лежали на коленях.

Она не сняла шляпы и черного уличного костюма.

Юра возился с чемоданом. Мы вышли.

— Я просто не знаю, что нам делать с этим роялем! Мне уезжать…

— Не надо!

— Отпуск подходит к концу. Как быть с роялем? Она без него и он без нее — пропадут.

— А как быть со мной? Я пропаду без тебя. Как быть с ребенком, как быть со всеми женщинами и детьми…

Мне казалось, что я права и «суета вокруг рояля» — сантименты!

Юра уехал через два дня. В ночь накануне отъезда он подошел к теткиной постели и укрыл ее своим кожаным пальто.

Он не знал, что я видела это. Он думал, что я сплю.

Он сказал мне перед разлукой:

— Поедем со мной! Мама останется с теткой. Ребенка возьмем…

Я молчала. Мы оба знали, что это невозможно: шел сорок второй год. В Москве было опасно.

Он уехал, и мы более не виделись никогда…

Над Саратовом появились немецкие самолеты. Я с ребенком и матерью уехала дальше, в глубь России. Тетка с нами не поехала. Она осталась со своим роялем, не теряя надежды переправить его в комнату, минуя лестницу, через окно…

В день нашего отъезда шел дождь. Мы уже сидели в машине. Взяв зонтик, она вышла нас проводить и стояла около машины, подобрав юбки и держа над головой зонтик. Она была совсем крохотной, чуть прибавляли ей роста старомодная высокая прическа и высокие каблучки. И опять запотело ее пенсне, а когда она протерла его большим носовым платком, я увидела в глазах ее безнадежно-горькую обиду.

— Поедем с нами!

— А рояль? А консерватория? А мои ученики?

Машина тронулась. Она помчала нас сквозь проливной дождь к Волге, к пароходу, который должен был увезти нас от опасности, и мы не знали тогда, что ехали навстречу новой большой беде.

Мы больше никогда не видели тетку. Оставив ее в одиночестве на произвол жестоких людей и событий, мы были в какой-то степени виновниками ее гибели. Она умерла в 1944 году при странных обстоятельствах. Квартирная хозяйка преследовала ее ненавистью с тех пор, как Лидия Леонидовна все-таки ухитрилась поднять рояль через окно. Рабочие вынули из стены часть кирпичей.

Однажды зимой, вынося мусорное ведро, она упала, поскользнувшись на обледенелых ступеньках лестницы, и рассыпала мусор. С бранью и угрозами выскочила хозяйка…

Чувство непоправимой вины живет в моем сердце.

Деревня была невелика, и в ней все всё знали друг о друге. Она стояла на пригорке, близ железнодорожной линии, и опять же у всех на виду. Словно такова была ее судьба — жить с душой нараспашку. Но, несмотря на такое ее местоположение, в войну приютила она трех эвакуированных женщин с детьми, и одна из них была еврейка.

Николавна — солдатка лет пятидесяти и бездетная, та, что жила на самом краю села, у оврага, знала, что евреи продали и распяли Христа. Поэтому она не здоровалась с Саррой Моисеевной и не глядела на ее ребятишек с тем умилением и острой жалостью к себе, которая всегда застилала ей сердце, когда видела она детей, потому что сама не рожала. Она говорила Стеше:

— Ты зачем, глупая, их пустила?

— А куда ж им деться?

— А куда хотят. Мало разве на земле места?

— А вот в том-то и дело, что мало.

Вскоре, однако, деревню их начали бомбить с воздуха, и утром узнали по радио, что немцы уже в Игумнове — за двадцать километров отсюда.

Все стали готовиться к их приходу: зарывали на огородах пищевые запасы и из вещей, что подороже. Мужчины, сколько их ни оставалось, поуходили в лес.

Эвакуированные особенно пугались и искали случая уехать хоть куда-нибудь. Большая тревога была в деревне, и шум в ней большой, потому даже собаки выли, надрывая глотки, — чуяли беду; и шерсть на спинах их дыбилась.

А Николавна не особенно тревожилась. Что ей? Мужа дома нет, детей бог не дал. Вот теперь-то она этому порадовалась, и сама она не лакомый кусочек, у старости на примете. Все-таки она тоже кое-что припрятала, дверь заложила на щеколду и легла, помолившись:

— Господи, пронеси беду.

Она, конечно, не только за себя просила, но и за всю деревню.

Ночь она провела беспокойно. Что ей снилось — не могла припомнить, но, проснувшись в полночь, заснуть больше не могла от этой неизвестной ей тревоги. Все было тихо, только собака выла. «Которая бы это? По голосу не признаю». И вдруг догадалась: «Стешина это собака». И тотчас поняла, что ее так тревожило: еврейка Стешина, Сарра. Николавна подосадовала: «Как это я не сходила узнать, успела ли она уехать? Двое из городских в лес пошли; одна, которая без детей, пешком собиралась идти до ближнего города. А эта? Неизвестно». Вспомнила, что последние два дня ее как будто бы не видно было, и Николавна все себе втолковывала, что ушла Сарра с мальчишками. В лес ушла. Остаться она никак не могла — верная гибель. Евреев безо всякого убивали. «Ушла…» — подумала Николавна и незаметно заснула.

Под утро приснился ей человек, который мыл ноги в ихней речушке. Он сидел на камушке, и ноги его в воде были сине-белые. «Озябнет», — подумала Николавна, потому что стоял ледяной октябрь и все деревья уже облетели. Она накинула платок и, как наяву, сбежала к нему с пригорка, но близко не подошла. Шагах в десяти остановилась: рыжий и длинноволосый, с чистым лицом, в длинной белой рубахе, а портки солдатские… Лицо свое он к ней повернул и кивнул даже, как будто прежде ее где-то видел.

Николавна проснулась, трясясь мелкой дрожью. К чему бы сон такой?

Немцы уже трое суток хозяйничали в деревне, но Николавна их видела только из окна. Она вовсе из избы не выходила — боялась и занедужила, — может быть, от страха, а может быть, простыла. И к ней никто не наведывался — по избам сидели, и она не знала, что на свете делается. По улицам только немецкие солдаты ходили, но выстрелов или криков не слышно было. Конечно, так не обойдется, и к ней заглянут, и козу уведут, поэтому надумала она скотину в дом взять, да и не так муторно будет — живое существо рядом. Но лучше было подождать дотемна, чтобы не нарваться.