Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Над головой моей гудели своды рояля. Напряженная и угрожающая мелодия, почти потерянная в басовых аккордах, которые тетка брала левой рукой, все убыстрялась в темпе. Путник спешил. На руках его, бредя, умирал ребенок. Он вез его в пургу по зимнему лесу, под сводами деревьев, раскачиваемых ветром со свистом и воем. И вдруг все затихло. Послышался высокий и слабый голос ребенка:

И снова рояль гудел, как лес, ножки его были стволами деревьев, и вдруг не стало ни гостиной, ни рояля, ни меня самой.

Некое могучее существо унесло меня из родительского дома, из сегодняшнего дня — туда, где бываем мы только во сне, и снов этих не помним.

— Где ж ребенок-то? Батюшки мои!

Нянька вытащила меня из-под рояля. Свет горел во всех комнатах. В столовой пили чай. А мне спать уже не хотелось. Нянька долго, с натугой, то забываясь, уронив голову на грудь, то просыпаясь вдруг, рассказывала:

— Жили-были старик со старухой, а детей у них не было… Жил-был царь. А у него — три сына. Первые два умных, а третий дурак…

Проснувшись, она начинала с того места, где остановилась, но иногда путала сюжеты — получалось забавное попурри из разных сказок…

— Да спи ты, ради господа!

— А где он?

— Кто?

— Г о спод.

— У тебя на плечике сидит.

И мне представляется: старик в длинной белой рубашке, свесив длинные худые ноги, сидит на моем плече.

— Нет, тут что-то не так. В прошлый раз ты говорила, что на плече у меня сидит ангел-хранитель.

Нянька спала, похрапывая. Из столовой доносился звон посуды и голоса. Должно быть, пришли гости.

А я лежала без сна и думала: в этой комнате нет ни бога, ни ангела-хранителя. Они в воздухе. В небе. Где-нибудь. И мне представлялся кленовый лист, похожий на развернутую ладонь. Искусная его резьба и линии, подобные линиям руки, очеловечили его, сближая со мной, говорили о жизни, судьбе и казались разгадкой существования.

Завтра я допишу трагедию, иначе не будет покоя… И дописала. А что было в этой трагедии, невозможно вспомнить. Какая жалость!

Это было временное наше пристанище, военная наша судьба. Быть может, мы вернемся домой, а может быть, останемся здесь навсегда. А может быть, мы вернемся не все: двое из нас, один из нас… Кто выживет? Ребенок, которого я кормлю своим молоком? Мать? Ей более шестидесяти. Или я — их опора, источник жизни, надежд и забот. Я, чье сердце раскололось надвое, и часть его с тем, кто воюет, другая — с тем, кто еще не умеет ходить и кормится моим молоком.

Мы жили в заброшенной баньке, сырой, пахнущей веником. Здесь люди только мылись, но никогда не готовили себе пищи. В печь были вмазаны чугунные котлы для воды. Их многолетнее парное дыхание изморосью осело на стенах и на потолке.

Жилище освещалось маленьким квадратным окошком. Из него дуло в ноги и виден был двор, заросший жухлой осенней травой, запорошенной сейчас только что выпавшим снегом. Был конец ноября. Сгущались сумерки.

Я покормила сына, и он уснул. Мать стояла у бездействующей печи. Она раздувала огонь под таганком, на котором грелся закопченный чайник.

— Ах, — сказала она, — вот и потухло. Что теперь будем делать?

Сложенные клеточкой сырые щепки дымились.

— А спички?

— Откуда же? Со вчерашнего дня оставалось всего две. Одну я вот сейчас испортила, а другую боюсь зажигать. Щепки-то сырые.

— А ты полей их керосином.

— Керосин? Откуда же? Разве ты не заметила, что я второй день не зажигаю керосинку? Кончился керосин.

Она принялась искать коробок с последней нашей спичкой и не нашла его. Должно быть, сгорел вместе с бумагой, когда она разжигала этот злосчастный таганок. Мать заплакала.

— Сейчас, — сказала я, — сейчас все будет. Не плачь, мамочка. Ты прямо как ребенок.

— Да, я совсем как ребенок.

Она перестала плакать, увидев, что я одеваюсь, беру пустую консервную банку и кладу туда растопку из-под таганка.

— Сейчас я принесу огня. Такие ведь пустяки. Мне дадут его в каждом доме.

Мать верила в мое могущество, и мне ничего не стоило ее утешить. Она даже повеселела оттого, что может немного отдохнуть, пока я схожу за огнем. Ведь в шестьдесят лет все так трудно и утомительно. Особенно если человек печален, голоден и замерз.

— Не обращай внимания, когда я плачу. Это от старости. Чайник-то уж горячий. Принесешь огонь — вмиг скипит. Попьем и ляжем. И согреемся. Хорошо бы всю войну пролежать не двигаясь. Рядышком, втроем под нашей единственной шубой. А ведь у нас еще хлеб остался. Видела? — Так она болтала, трогательная, слабая и доверчивая. — А там и война кончится. В Москву вернемся.

Я вышла, плотно затворив за собой дверь, и прямо с порога подхватил меня холодный и мокрый ветер. На улице было почти темно. Мокрые дощатые тротуары — здесь не было асфальта, — запорошенные молодым, еще не затоптанным снегом, светились в темноте. Я шла осторожно, стараясь не упасть. Мои следы ложились позади неровной цепочкой, словно была я пьяна и шла шатаясь. Хорошо, что я набросила на плечи платок. Он пригодится, когда я понесу огонь, чтобы заслонить его от ветра.

Я постучалась в первую же дверь. Никто не отозвался. Я стояла на ветру, не веря, что дом пуст или что хозяева его уже легли спать в этот ранний час. Окна были закрыты ставнями, но в одном из них сквозь щели пробивалась полоска света.

Устав стучаться, с чувством обиды и неприязни к его хозяевам, я спустилась с высокого крыльца и пошла к следующему. Уходя, я оглянулась на этого скопидома: он был приземист, в один этаж, с крепкими воротами, тоже, конечно, намертво запертыми. Мне показалось, что световая щель в окне стала шире: должно быть, кто-то приоткрыл штору и, заслонясь ладонями от света, глянул в темную улицу, по которой шло горе-злосчастье, потревожившее его покой. Те, кто жил в этом доме, сторонились нашей беды. В этом доме никто не воевал, и его обитатели не ждали вестей с фронта, иначе отворили бы дверь. Всякий дом, откуда человек ушел воевать, на первый стук отворяет дверь и встречает входящего нетерпеливым вопросом:

— Письмо? Телеграмма?

Эти не воевали. Они прятались от чужой беды. Наша беда не стучалась к ним в сердце. Им до нас не было дела. Утром открывались дубовые ворота, и хозяин с трубкой в зубах, туго набитой самосадом, рыгая, повезет на рынок молоко, бочонок с медом и сливочное масло. Жене или дочери он привезет с рынка шелковые рубашки и чулки, которые сняли с себя эвакуированные женщины, их любимые платья, а может быть, их последнее платье… Знай, что я пришла к нему всего-навсего за огнем, он, может быть, открыл бы мне дверь. А может быть, и нет. Какое ему дело до меня и моей семьи? И что за охота пускать в дом чужого, который принесет с собой холод улицы, наследит на полу и завистливым глазом окинет их добро. Он разнесет о них дурную славу, и люди будут их сторониться. Он сглазит их своей завистливой нищетой. Нет, не надо открывать дверь всякому с улицы, если ты никого не ждешь.