Ольга Неклюдова - Последняя командировка

В сумерки подошла она к двери, а открыть боязно. Постояла, послушала, и показалось ей, что кто-то есть на огороде. Не то плачет кто-то, не то стонет, — может, собачонка забежала и скулит. Перемогла себя, вышла — никого. Только дождь льет на картофельную ботву, по лопухам барабанит. И вдруг…

— Господи, твоя воля! — чуть не закричала Николавна, кулак ко рту приложила и не верит глазам: стоят двое ребят, один трех, другой — семи лет. И у старшего личико как у того человека, который ноги мыл во сне ее. Младший же вроде цыганенка. Не плачут, стоят тихо, ботва им по пояс, и от дождя лица их и волосенки мокры. Старший ей прямо в лицо молча глядит.

Николавна видит все ярко до рези в глазах: жухлую ботву, мокрое небо и забор, скошенный, как старческая челюсть, и личики эти, побледневшие от холода и сырости, от которых, видимый внутреннему ее взору, идет свет… И страх она потеряла. Страдание вошло ей в сердце, так что она невольно прижала руку к груди, а отдышавшись немного, крикнула:

— Дак что ж вы стоите под дождиком? В избу идите!

Мальчики переглянулись в нерешительности; Николавна, подхватив подол — мокрая трава захлестывала его, подбежала к ним, схватила старшего за руку и потащила в избу. Младший, держась за брата, упирался, и она крикнула ему, как крикнула бы собственному:

— А ну давай, не упирайся!

— Маму увели, — сказал старший — Миша. И опустил глаза. Он знал, что больше никогда не увидит матери, и горе его было не по годам. С этим своим горем он не стал бы убегать и прятаться, а пошел бы за ней, но мама еще прежде ему велела: Леву береги. И вот он здесь, ради Левы, который мало что понимал, но был преисполнен ужаса.

— Убили, — сказал он, поднимая глаза.

Лева ел кашу, не слушал. Он тер кулаками глаза, и ему даже жевать было трудно от усталости.

— Ох, — сказала Николавна и растерянно огляделась. Представилось ей лицо Сарры, ее большие серые, как у Миши, глаза. Ее гордые черты… — Ох, — сказала она и заплакала. — Ироды! Убийцы проклятые! Живьем бы их всех пожечь!

Лева уже спал, уронив голову на стол. Миша взял его на руки и, ничего не спрашивая, так, словно он давно уже здесь жил, отнес брата на высокую Николавнину кровать, стоявшую за занавеской, раздел и укрыл одеялом.

Они еще посидели за столом. Николавна потушила свет, чтобы не заметили с улицы. Сначала стало совсем темно, и они друг друга не различали, а потом глаза привыкли.

Дождь перестал, и выступил бледный квадрат окна. Миша увидел Николавну. В своих юбках и платках она была похожа на узел с бельем. Он вспомнил дом, Москву, и как чисто было в квартире, где пахло свежо и вкусно. Как прохладны и гладки были клавиши рояля, которых касались его пальцы. «Этого никогда уже не будет». Потом вспомнил избу Стешину, в которой они жили почти целый год, испытывая чувство постоянного страха, тоски, голода — такой немыслимой тяжести для его семилетней головы и сердца.

Николавна схватила Мишу за плечи и прижала к груди. Она плакала, надрываясь от горя, и вся тряслась. Миша тоже поплакал бы, да не мог — он должен был держать себя в руках. Он должен был стать железным.

Потом они легли спать: все трое на этой большой и высокой постели. Николавна долго не могла уснуть, оттого что возле нее были дети. Она любила их и за них боялась пуще, чем за себя. Она тяжко думала и никак не могла придумать, как бы ей уберечь их, сохранить, спрятать до самой той поры, пока не придут наши… Да и после этого никогда бы от себя не отпускать…

Потом она все-таки заснула, ближе к рассвету.

К окну прильнула голова Паши Тихоновой — соседки.

— Николавна! Уходят. Впусти-ка.

Она вошла в избу. Николавна, как всегда, сидела за своей машинкой и шила какую-то рубаху. Машинка стучала и стучала под их негромкий разговор.

— Верно ли, что уходят?

— Да точно тебе говорю. Захар со Степаном из лесу вести прислал.

— Сколько народу поубивали!

— Не говори.

С того осеннего вечера, когда нашла Николавна в своем огороде мальчиков, прошла зима, и весна уже приближалась. Ни одна душа в деревне не знала, что Николавна спрятала Сарриных детей. Так ловко она их схоронила — то под полом, то дома, что и мысли ни у кого не было. Все думали, что их убили тогда же. А Николавну особенно никто не навещал. Дверь она держала на щеколде; изба ее была на отшибе, и никому от нее ничего не надобно было: старая, бедная… Впрочем, одному солдату она по его заказу рубахи шила. Он ей сало носил.

И вот надо же было только нынче, только сейчас оставить на веревке у припечки Левины чулки!

Пашка уставилась на них, глаза у нее округлились.

У Николавны онемели пальцы, и машинка остановилась.

Пашка глядела на чулки:

— Это что ж, Николавна?

И пришлось сказать. Страшную клятву пришлось взять с Пашки, чтобы она никому на свете не проговорилась.

И с тех пор жили они в страхе великом до самого того дня, как пришли наши, в деревню партизаны пришли, как обещали, и выгнали фашистов. Больше они здесь не появлялись. Дело шло к концу, к победе. Теперь наши уже шли по их территории…

Все приходили к Николавне поглядеть на мальчиков и говорили, чтоб она себе их оставила. Она так и решила.

А на другой день, как деревню освободили, было воскресенье. Было на душе освобождение от великого страха, и вербы уже цвели. Все кругом отдыхало и не могло надышаться безопасным воздухом.

Николавна стояла с ребятами у ворот, глядя в даль, которая теперь была чиста и свободна, и на реку. На то самое место, где сидел незнакомый человек и мыл ноги. Теперь ей казалось, что это было вовсе и не во сне.

Не помню, откуда взялась у меня идея — что я писатель. Читать и писать — даже прописными буквами — я, конечно, умела. Ни то, ни другое не доставляло мне удовольствия, но тревожила мысль о будущей профессии.

Не знать, чем я буду заниматься и к чему стремиться, было неловко. Это стало причиной душевной неустроенности. Устав от постоянно задаваемых себе вопросов, кто я, откуда и почему не помню всего с самого начала — то есть с первого дня своего существования, — я махнула рукой на эти проблемы, угадывая их неразрешимость, и тогда возник вопрос: что делать. А может быть, не так. Может быть, одновременно с этими вопросами, как приказ, явилось решение стать писателем. И я сказала себе:

— Раз ты писатель, нечего дурака валять. Начинай.

Были сумерки, тягостный для меня час. День угасал, а на смену ему еще не пришел вечер, и огня не зажигали. Тетка любила сумерничать. Для нее, человека трудящегося, это был отдых, когда можно не работать, молчать и думать. А мне думать было еще не о чем. Точнее, думы мои в этот час становились видениями. Одно я помню: на коленях вползало в открытые двери существо смутных очертаний. Оно было из серого гранита с головой получеловеческой, полулошадиной. И казалось, если оно встанет, руки и ноги у него окажутся человеческие. Были сумерки. Тетка в гостиной играла Шуберта. Я взяла стопку почтовой бумаги и плохо отточенный карандаш, заползла под рояль, легла на живот. Я решила начать с пьесы. Я написала сверху «Ренальд Бюрен. Трагедия». И остановилась Фамилию Бирон я где-то слышала, поэтому немного изменила ее, чтобы это не был тот самый Бирон, про которого я слышала. Мне нравилось имя Роланд, но о Роланде уже писали. Пусть это будет другой Роланд и другой Бирон, а именно Ренальд Бюрен. Он представлялся мне зримо: не то рыцарь, не то благородный разбойник в небрежно наброшенном плаще и шляпе с пером. Кроме него в трагедии должны быть и другие лица, с которыми он будет воевать, которых он будет защищать, освобождать и покорять. И я написала ниже: «Действующие лица», одарив их разными экзотическими именами. Я очень устала, не знала, что делать дальше, но надо было работать. Я была в отчаянии от своей беспомощности, от овладевшей мною после стольких умственных усилий слабости, но взяло верх чувство необходимости: надо работать. Очень большими буквами, сбегающими вопреки моей воле книзу, выползающими из графы, я начала писать, дав себе приказ не выпускать карандаша, пока не будут заполнены по крайней мере две странички: «Вокруг лес. Ночь. Высокие деревья…» Не помню, что было дальше, строчки налезали одна на другую, никаких линеек больше не существовало, но урок я выполнила, может быть, благодаря тому, что буквы раз от разу делались крупнее, и две страницы были заполнены в довольно короткий срок. Уже совсем стемнело. Тетка продолжала играть на память «Лесного царя». Я лежала в полном изнеможении под роялем. Ни радости, ни удовлетворения не было. Был страх, что мне предстоит завтра продолжать свою трагедию. В ней должно быть несколько действий, и вся эта стопка бумаги должна быть заполнена событиями, о которых я не имела ни малейшего представления, но надо было работать, трагедия должна была быть написана, сколько бы мук она мне ни доставила. Я знала: завтра, послезавтра и всегда я буду сочинять трагедии, такую уж взяла я на себя обузу.