Ицхокас Мерас - Сара

Негромко, словно нехотя, зашуршали машины, одна за другой, хоть им положено стоять и не двигаться в Судный день.

Но ведь то не машины были.

Может, радио?

И впрямь как бы радио включилось, хоть и ему положено было молчать в тот день. И тоже приглушенное, тихое, шелестящее, зашипело вдруг всюду радио — в квартирах, машинах, во дворах, но нигде не грянуло во весь голос, а все полушепотом, будто на ухо, по секрету.

А может, не радио это?

Шаги?

Действительно, шаги зашуршали по всей округе.

Шаги, шаги.

Приглушенные, шаркающие, словно ноги, которые плетутся еле-еле, не в силах согнуть колени, оторвать от земли ботинки, ползущие мерно, ровно.

Мужчины шли, и никто их не провожал.

Ни дети, ни женщины.

А если кто-то и вышел из дому вместе с ними, так не дальше, чем до угла, до конца двора, до первого перекрестка. И не разговаривали, молчали, ничего не желали друг другу, не здоровались, не прощались.

Может, потому и молчали, чтоб не прощаться.

Как на работу вышли.

День-то был святой, нерабочий, все по домам сидели, и вдруг всех на работу призвали, и все шли, как на работу, только с зелеными сумками в руках, в зеленой одежке только — вот и вся разница, только похожими, одинаковыми все стали, как близнецы, и много их, близнецов этих — считать не пересчитать; уходили солдаты из дому, провожаемые приглушенным тихим шарканьем.

Радио неустанно повторяло пароли-вызовы.

Но они и паролей не слушали, шли, зная, что уже называли их пароль, а если и не назвали, так назовут еще.

Йона не спешил выйти первым. Переоделся и ждал, пока сын ее, Шмулик пока не выйдет.

А она смотрела на сына и думала, думала что-то про себя.

Мужчины бросают жен и находят других.

Сыновья бросают матерей.

Почему?

Потому, что уже и они — мужчины?

Сыновья даже хуже мужчин.

Они бросают матерей, оставляют подруг, которым клялись в любви, которых целовали, ласкали по-детски, неумело, лишь пробудив их к жизни и не успев показать, что это такое, жизнь.

Она молча стояла у входа в кухню и смотрела на сына, дитя свое, зачатое ночью под деревом, на высокой дюне, на едва пробившейся травке, когда в небе светили луна и звезды и отражались две темных тропки, оставленных им и ею, когда шли в обнимку на самую высокую дюну, в ту ночь, когда она стала женщиной, когда заново родилась сама и, родясь на свет, зачала плод в своем лоне.

Шли солдаты, и сын ушел.

И не сын ее вовсе, а солдат в синей форме.

Свой?

Нет, не свой, а чужой совсем.

Ему нравилась эта синяя форма, с самого детства, еще когда отец рядом был, конечно. Синяя форма, как у отца. Еще бы!

Взлететь, вознестись над землей, сбежать, оторваться от матери. От матери, от земли, от дома.

Не свой, чужой.

Еще будучи у нее под сердцем и на свет не родившись, он вертелся, брыкался, бил изнутри кулачками ей в живот, желая вырваться — от нее, от матери, отделиться, оторваться, отдалиться.

Чужой.

Такой же, как все солдаты, одинаковые, будь на них зеленая, серая, синяя или голубая форма.

Не простились, не обнялись они. Даже словом не обменялись, только взглянули в глаза друг другу. Она стояла, прислонясь к косяку дверей, и он, уходя, остановился перед ней и посмотрел на нее, заглянул в самую глубину ее глаз, и она — тоже.

И ушел.

Она стояла у окна, глядя ему вслед, а он даже не обернулся. Шел, шел, свернул за угол и исчез.

Она стояла у окна.

Стояла, хоть и запрещено ей было, чтоб солдат или полицай не увидел. Потому что увидит — убьет, как уже всех детей поубивали, и остались только те, что прятались, потому их нигде не видно было, и жили там люди, только большие, взрослые люди, и совсем не видно было детей, будто их сроду не было — мир одних больших и ни единого маленького — как бездетное стадо, яловое.

Девочка стояла у окна и увидела наконец бредущую к дому мать. Но в ту минуту, когда мать вошла во двор, два полицая остановили ее, сорвали платье, а когда ее грудь забелела в желтых сумерках, повалили ее на землю, тут же, за углом, между высокой кирпичной стеной и большим деревянным ящиком, в узком проеме между стеной и ящиком.

Мать не крикнула, даже рта не раскрыла, только глаза ее расширились, когда глянула на свое окно. Может, ее увидела, девочку.

Надо было отойти от окна, запрещено ведь было.

Но она не отходила.

И тогда услышала долгий звонок.

А потом еще несколько — долгих, нервных.

Звонили внизу, у входа.

Она бы, может, и не двинулась с места, пусть звонят, но, снова почуяв запах масла, взглянула на лоснящийся край халата, на темное жирное пятно и улыбнулась про себя.

Все еще улыбаясь, одернула, пригладила зеленую тонкую свою одежку, словно самое нарядное платье, и пошла к двери, потому что звонки с короткими перерывами продолжались.

Она подняла трубку, но ничего не сказала, не спросила, кто там, только кнопку нажала.

Услышала жужжание электрической задвижки и щелчок открывшейся двери.

Может, и подъехала чужая машина, когда она в спальне стояла перед зеркалом. Может, не слышала она.

Или слышала?

Она стояла у двери и ждала, пока лифт сперва спустится, потом подымется, а тогда уже позвонят в дверь квартиры.

И когда позвонили, открыла дверь, снова ничего не спросив, не глянув в дверной глазок.

И засмеялась даже.

Разве от судьбы убежишь, захлопнешь дверь перед нею, когда нет для нее ни дверей, ни окон, есть она, судьба, есть, и все; не приходит, не уходит, не возникает, не исчезает, вместе с тобой она, и убежать от нее — лишь руки на себя наложить, но и это судьба ведь, твоя судьба: пока ты есть, и она с тобой, а когда не будет тебя — так что за важность? Тогда уж вообще ничего не важно.

И в самом деле…

Она увидела черную армейскую туфельку, ступившую на порог, и серо-зеленый подол, скользнувший в дверь.

— Где ты была? — спросил молодой знакомый голос.

Она подняла глаза и увидела перед собой Мару, солдатку Мару, только ее одну и больше никого.

Она тут же захлопнула дверь.

Захлопнула за спиной Мары.

Подождала.

Никто не стучался.

Одна пришла.

— Где ты была? — повторила Мара. — Я тебя целый день ищу, думала, может, Бог знает что случилось, может, ты болеешь?..

— Я не болею, — ответила она.

Серые глаза Мары, такие громадные на исхудалом личике, лихорадочно метались, брови безостановочно шевелились, вздрагивали, и вместе с ними прыгала живая черная линия — будто по лбу мазнули густой сажей. Эта линия косо пересекала лоб, и когда брови поднимались, кожа морщилась и черная полоса то ломко сжималась, то выпрямлялась, вытягивалась, и Сара подумала, откуда столько морщинок, пускай неглубоких, мелких, на лбу этой девушки, совсем еще девочки.

— Ты, правда, здорова?

— Здорова.