Ицхокас Мерас - Сара

Настоящие, живые.

Они стояли, прижавшись плечом к стене или прислонившись к двери; через каждые несколько шагов — женщина.

Сен-Дени была реальной, осязаемой, настоящей.

Они медленно шли по мостовой.

Она ни о чем не спрашивала.

Он ничего не говорил.

Но вот он остановился.

Перед закрытыми коричневыми ставнями, на всегдашнем своем месте, склонив голову набок, стояла Матильда.

Иоганн взмахнул рукой, приветствуя ее, она улыбнулась, но не двинулась с места, лишь покосилась на пришедшую с ним женщину, снова улыбнулась ему и тут же опустила глаза.

Потом исподлобья еще раз глянула туда, где стоял Иоганн, как бы желая убедиться, что его там нет.

Иоганн все еще был там.

И Матильда опять потупилась.

Он стоял неподвижно, глядя на нее и не видя, как она покосилась на него, потому что смотрел на ее глубоко открытую грудь, на голые гладкие бедра — юбчонка далеко не доходила до колен — и думал, что она, Матильда, всегда в такой коротенькой юбке одного и того же покроя, может, только цвет иногда менялся за эти пять лет, незаметно светлея или темнея, но все та же неизменная форма зимой и летом, а зимой ведь, наверно, холодно ждать, стоя почти неподвижно у стены, перед коричневыми закрытыми ставнями.

Наверно.

Конечно, холодно.

В этот раз по дороге в Ниццу он лишь ненадолго остановился в Париже и не был на Сен-Дени. На ночь отельный лифтер прислал ему девушку, молодую, с маленьким личиком, большими глазами и длинными ногами, может быть, горничную при той же гостинице, а может, и нет, какая разница, и он не слишком ей докучал, и она была рада, во всяком случае так ему показалось, и он уехал, даже не спросив, как ее звать, уехал, так и не наведавшись к коричневым ставням.

Может, потому, что пять лет — немалый срок, и он боялся, что она, Матильда, вдруг спросит:

— Ты еврей?

И если он промолчит, она снова спросит:

— А не еврей — так почему обрезанный?

И если он опять не ответит, она будет долго допытываться:

— Ты еврей? Еврей?

Так в Гамбурге спрашивала Милда. Тонкая Милда, которую он и обнять-то боялся слишком сильно — такой хрупкой была она, Милда.

Так спрашивала во Франкфурте Ирена, толстозадая Ирена, которая так прижимала его к своей пышной груди, что дух захватывало, трудно было шевельнуть рукой или плечом, и хорошо ему было в тисках ее объятий.

Так спрашивала Эрика. В Берлине? В Кельне?

Но еще раньше, давным-давно, была Ирма, она была первой, и она тоже спросила, шестнадцатилетняя волоокая Ирма, когда они, спрятав свои потрепанные портфели в кустах под забором школы, пошли окольной дорогой к лесу и легли там в папоротниках, и он впервые познал женщину, и молча лежал, глядя на белые облака, плывущие по синему небу, испуганный, обессиленный и счастливый.

А потом он все время думал, откуда Ирма, шестнадцатилетняя голубоглазая Ирма, — он еще боялся обидеть, оскорбить ее, лежа с нею, — откуда гимназистке Ирме было знать про такие вещи, и как она могла разобраться: обрезанный он или нет?

Мальчишки — другое дело. Друзья, одноклассники, с которыми он никогда не купался без трусов. Мальчишки могли знать, они-то видели, понимали.

Но Ирма?

Он отправился в Ниццу, так и не побывав в Сен-Дени, хоть и привык — пять лет подряд, трижды в году, в одно и то же время, на Пасху, в середине лета и под Рождество.

Долго.

А может, нет.

И все-таки…

Слишком долго.

Он стоял посреди улицы, смотрел на привычную, знакомую на ощупь юбочку Матильды, не видя, как она поглядывает на него, хоть это запрещено, и радовался, что по дороге в Ниццу не задержался в Париже.

На этот раз он был действительно счастлив.

Он хотел быть счастливым, и поэтому привел Сару в Сен-Дени. Хотел показать ей этот темный, замызганный переулок, куда ходил пять лет подряд, по три раза в году, и Матильду — проститутку с улицы Сен-Дени, с ее крупной, высокой грудью, с оголенными гладкими бедрами.

И она увидела.

Здесь все было так просто, естественно, что она вдруг смутилась.

Она чувствовала неловкость, оттого что пришла сюда любопытства ради: не пристало любопытничать тут, где все так просто и ясно.

Особенно женщине.

Ей — особенно.

Бросив Иоганна у закрытых коричневых ставень, она устремилась прочь, чтобы скорей бежать от этого переулка, но вдруг ей стало стыдно самой себя.

Она остановилась, перешла на другой тротуар и прислонилась к длинной глухой стене, там, где не было женщин, — они все были на той стороне, напротив.

Она прижалась спиной к стене и стояла там, одна, против длинной шеренги уличных девушек Сен-Дени; впрочем, не одна, потому что они были здесь, рядом, на другой стороне, в том же малом мире — они все были вместе с ней, и она была лишь одной из них.

Проститутка с улицы Сен-Дени, она стояла и ждала, прижавшись спиной к глухой стене.

Она предлагала.

Ждала, что кто-то придет и купит.

Ждала, еще не зная, какую плату возьмет с него.

Франки?

Доллары? Маленькие зеленые доллары?

Один доллар — сколько это французских франков?

Израильские лиры? С изображением Герцля, Вейцмана или Бен-Гуриона? Какой сегодня курс лиры в других деньгах? В английских фунтах? В немецких марках? Голландских гульденах? Японских иенах? Или еще в каких-нибудь?

Почем сегодня еврейские деньги?

Может, лучше просить швейцарскими франками? Или иенами? Или немецкими марками, разумеется, западными, тоже хорошая, стабильная валюта.

Если не деньгами, то чем потребовать плату?

Телом?

Душой?

Признанием в любви?

Клятвами вечной любви и верности?

Детьми?

Мальчиками? Сыновьями?

Или лучше девочками?

А девочки что — не солдатки?

А может, никто ее не заметит, не позарится, может, так и не найдется желающих, может, так и простоит она, глядя в землю, потому что проституткам возбраняется соблазнять, задевать, заговаривать с мужчинами, и они пройдут мимо — все, и Давид.

Нет, Давид не пройдет.

Он заметил ее.

Остановился, посмотрел на нее.

Потом приблизился и шепнул что-то на ухо, как это принято здесь, в районе улицы Сен-Дени. Здесь все говорят шепотом.

Он спросил, и она ответила, тоже тихо.

Спросил цену?

Что она запросила?

Неважно.

Они поладили.

Это было, наверно, вечером или в ночь на Судный день, и они шли, брели, взявшись за руки и ступая босыми ногами по песку, поднимались в гору, туда, где стояло дерево, одинокое и потому еще более прекрасное, на вершине дюны, самой высокой дюны, ветвистое дерево, и луна светила, блестели звезды, потому что была безоблачная ночь, хоть и приближалось время дождей.

В тот день в Париже шел дождь.

Зарядил с утра.

А им было все равно, что шел дождь.

Они вернулись в гостиницу, в постель. И любили друг друга.