Ицхокас Мерас - Сара

Шаг за шагом приближаясь к середине гостиной, они прошли мимо распахнутой двери кухни, и Мара увидела нарезанный хлеб и еще блестевшую от жира сковороду.

Задержалась. Понюхала воздух, как щенок, наморщив лоб, понюхала снова.

— Я тоже хочу яичницу! Можно?

— Конечно, — ответила Сара.

Она поспешила в кухню, захлопотала, засновала между плитой и холодильником.

— Хочешь умыться? — спросила.

Она все время видела черную жирную линию на лбу у Мары.

— Да, да…

— Иди в ванную. Я тебе дам халат.

Они сидели в кухне.

На столе дымилась яичница.

По-прежнему стояли две бутылки: красная, бархатная, и другая — с шотландским виски.

— Ты знаешь, — говорила Мара, уплетая яичницу, — когда вас не было дома, мы со Шмуликом…

— Да?

— Ты не будешь сердиться?

— Нет.

— Мы здесь пир затевали…

— Пир?

— Ага. Яичницу жарили, садились тут, вот как мы с тобой, друг против друга, только не зажигали свет, а две свечи в тяжелом серебряном подсвечнике. И… ты не сердишься?

— Нет, нет, рассказывай.

— Мы пили твой красный ликер и виски. Шмулик — виски, а я — ликер. Он такой вкусный, я и сейчас бы выпила. Можно?

Сара, улыбнувшись, налила Маре.

Мара отхлебнула глоток.

— А потом мы шли в гостиную. Приносили туда бутылки, рюмки, подсвечник со свечами. И знаешь, все цветы и деревья на картинах шевелились, качались, как живые, а мы, разувшись, танцевали босиком. У вас такой мягкий, нежный ковер, ты даже представить себе не можешь…

— Да, — сказала Сара.

Мара вдруг посмотрела на нее. Отложила хлеб с маслом, отодвинула тарелку и посмотрела большими серыми глазами.

— Почему ты ничего не рассказываешь? Что Шмулик сказал? Когда он звонил?

— Он… не звонил еще.

— А может, звонил? Может быть, тебя дома не было?

— Может быть.

— Ты же не всегда дома ночуешь. Или всегда?

— Не всегда.

— Мог написать хотя бы, — сказала Мара. — Мог. Все те же четыре слова, как обычно, только четыре — обнимаю, поцелуй Мару, Шмулик.

Сара встрепенулась.

— Да, он написал, конечно!..

Побежала в гостиную и тут же вернулась:

— Вот!

Мара схватила бумажку, разгладила ее в руках и вслух прочитала:

— Обнимаю, поцелуй Мару, Шмулик.

Потом, закрыв глаза, вытянула ноги, откинулась на спинку стула и сказала:

— Хочешь, я тебе посуду помою?

— Конечно… Только я буду помогать.

— Нет, нет, не надо. Ты не думай, я привыкла работать. И майору помогаю, если нужно. Пожилой человек, а посуду мыть не может! Это, конечно, не входит в мои обязанности — посуду мыть, я обязана только возить его. Я шофер, водитель… Просто иногда я его жалею.

— Женатый? — вдруг спросила Сара.

— Холостой. Старый холостяк, лет на десять старше меня.

Она убирала посуду со стола и осторожно ставила в раковину. Только две бутылки на кухонном столе остались.

И еще осталась записка Шмулика.

Она протянула руку, чтоб еще раз прочесть те четыре слова, но Сара снова спросила:

— Красивый?

— Кто?

— Ну, этот…

— Майор?

— Ага.

— Гм… Знаешь, пожалуй, красивый.

— И хороший?

— Гм-м. Другой бы на его месте… знаешь…

— Знаю.

— Я даже раз подумала: ну и что? Что тут такого, если ему до смерти хочется переспать со мной?

Сара молчала.

— Да… Только он так ни о чем и не догадался.

— Жаль, — тихо сказала Сара.

— Что?!

— Может, он тебя любит?

— Любит? Ты еще скажешь, что Шмулик тоже кого-то любит? Или ложится с кем попало? Да? Да?

Она отвернулась.

И вздрогнула всем телом, потому что жесткий Сарин ответ прополз, прокатился ледяной каплей по горячей спине:

— Не знаю.

— Не знаешь? Ты не знаешь? А может, знаешь?

И смолкла.

Надо было посуду мыть.

Повернула двумя руками кран. Ей хотелось, чтобы оттуда хлынула большая струя. Она бы и лицо подставила.

Только не было воды.

Мара крутила, крутила кран, отвернула до самого конца, но лишь косая узкая струйка вытекла и засвистели, заныли жалобно трубы.

— Придется ждать теперь. Что же ты не сказала?

— Я сама не знала.

— Ничего… Я привыкла ждать…

Потом стало тихо.

— А может, ты что-то знаешь? — вдруг обернулась Мара. — Может, знаешь? Может, он правда нашел другую? Нашел? Скажи!

— Война… Откуда мне знать? Не знаю.

— Неправда! — крикнула Мара. — Вот, вот, смотри!

Схватила записку, разгладила на ладони.

— Вот! — сказала и осеклась.

Записка показалась как бы знакомой.

Она вертела в руках бумажку и никак не могла понять, в чем дело, пока не заметила потемневший край надорванного уголка.

Сразу после начала войны, может, на второй или третий день, она так же, как сегодня, забежала сюда и нашла на двери записку с темным уголком, приколотую трехзубой кнопкой.

Теперь уголка уже не было, остался только потемневший краешек.

Мара посмотрела на свет и увидела следы кнопки — три узких дырочки.

Вытянув руку, она смотрела на клочок бумаги, пугливо дрожавший на ладони, и вдруг поняла, что когда-то видела эти синие строчки, уже читала эту записку раньше, когда было еще спокойно и никто не думал о войне, — эту самую, только целую, не надорванную, и без темного краешка.

Тихо как кошка подкралась, присела перед Сарой, по-прежнему сидевшей за столиком, и прошипела в лицо ей:

— Хоронишь? С первого дня войны похоронила?

— Течет… вода-то… — сказала Сара, глядя мимо Мары, поверх ее плеча, на кран.

Из крана текла витая бурая струйка.

Трубы где-то ржавеют, подумала она. Замуровали и бросили. Никому нет дела. А может, не трубы. Может, бак, может, это напорный бак на крыше ржавеет. Может, и бак. За ним ведь тоже никто не смотрит.

— И ты не волнуешься? Не боишься… за сына… Может, где-то истекает кровью… Может… может, в плену… с отрубленными руками… раздробленными ногами… А вы… ты с Йоной… яичницу жрете, пьянствуете!..

— Йона не приходил еще, — по-прежнему глядя на текущую из крана бурую струйку, сказала Сара.

Мара встала:

— Да, правда… Ты говорила…

— Да, я говорила… Правда, — повторила за нею Сара.

— У тебя есть… друг?

Она покачала головой.

Мара минуту молчала, тяжело думая о чем-то своем.

— Скажи мне правду… Шмулик был? Приходил? — спросила она. — Он меня больше не хочет знать?

Сара вновь покачала головой.

— Так почему здесь две бутылки?

Сара не ответила.

— И откуда этот солдатский запах масла?

Сара молчала.

— Неужели ты?.. — выдохнула Мара и поперхнулась словом.

Будто ей рот зажали.

А когда наконец обрела дар речи, сказала ясно, громко, холодно:

— Гуляешь?

— Ага…

Мара навалилась крепкой девичьей грудью на малый кухонный столик, и ее прямой тонкий носик нацелился в лицо Сары:

— Муж на войне, сын на войне, а ты… со стариками-резервистами валяешься? Господи…