Ицхокас Мерас - Сара

Ответа не было.

Но она и не ждала.

— И меня тому же учишь? Жаль, говоришь, что я с майором не переспала, да?

Мара на миг умолкла, потом опять завелась:

— Это тебе, тебе жалко! Мне-то не жаль. Я молодая! Тебе жаль, тебе, тебе, тебе, потаскуха. Состарилась! Что может быть непотребнее старой шлюхи!?

Мара замолчала. Схватила бархатную бутылку, и красное горлышко глухо застучало о край глиняной чашки.

Одну чашку подвинула Саре, другую сама схватила обеими руками.

— Выпьем, да? За свободную любовь!

Надо же, какие девчонки пошли крикливые, подумала Сара, берясь за чашку. И чего они такие горластые, почему?..

То ли потому, что молоды.

То ли потому, что солдатки?

Почему она сказала этой девочке, которая снова стоит перед нею, молча размахивая руками и беззвучно открывая и закрывая рот, почему сказала ей, что Йона не приходил, — и сама не знала.

Вчера с ним встретилась.

Сегодня рассталась.

Сидели за столиком.

Вдвоем.

В бистро возле моста Сен-Луи, на нижнем острове, может, и само бистро называлось Сен-Луи, и длинная, узкая, прямая уличка — чего доброго, тоже Сен-Луи — шла через весь остров. Вчера вечером бродили по этой уличке, прошли ее из конца в конец — зигзагом, от одного тротуара до другого и обратно, потому что через каждые несколько шагов светились витрины, широкие и узкие, яркие и тусклые, а на витринах были выставлены какие-то платья, ремни, галстуки и картины, картины, и чернели на разноцветных картинах и афишах имена незнакомых художников, а прохожих не было, странно, им не встретился ни один прохожий, только возле еще открытой лавочки, без окон, без дверей, — может, так казалось, а может, было так и на самом деле, — пожилая женщина покупала сыр, которым была буквально забита вся лавчонка: на стеллажах вдоль стен и на широченном прилавке, занимавшем чуть ли не всю ту лавочку и выпиравшем на тротуар, громоздились сплошь одни сыры, желтые, красные, белые, зеленые, покрытые серыми или зелеными прожилками головы сыра, а был еще сыр в коробках — продолговатых, овальных, квадратных, и они остановились у прилавка и, показывая пальцем, купили кусок одного, другого и еще третьего сыра, а потом еще три пестрых коробочки с серебряными кубиками, где на этикетках смеялись коровы — красная, зеленая и синяя, потому что, наверное, очень вкусными были сырки у этих смешливых коровок.

Они сидели за малым столиком, таким же, как здесь, на кухне, и скатерть была такая же, из грубого, небеленого льна, сероватая, со светлой кромкой по краям, и за окном виднелся мост Сен-Луи, а сразу за мостом — маленькая колокольня, которой никто не замечал или не хотел заметить, чудесная звонница во дворике за спиной Нотр-Дам, еще более красивая, чем сам собор, хотя, может, только ей так казалось, а другим — нет.

Перед ней сидел человек, почти незнакомый и такой знакомый, Йона, тогда еще Иоганн, почти совсем седой, только виски были чуть темнее, и это шло ему: седой ежик, темные баки и какая-то пегая борода, мягкая, словно шелковая, и смешная, как взъерошенный котенок, который не царапал, а щекотал ей лицо, и шею, и грудь, и она, запустив руки в бороду, гладила его волосатые щеки, а он нагибал, поворачивал голову и целовал ей сначала одну ладонь, потом другую, а затем поднял рюмку.

Йона глядел на нее, подняв рюмку с любимым своим, совсем не мужским напитком, таким сладким, красным ликером, сиявшим прозрачно, ясно.

Красная рюмка сияла, а глаза, глядевшие на нее, были поблекшими, усталыми.

Они улыбались, то расширяясь, то сужаясь под сонно смыкавшимися и размыкавшимися ресницами, а она всеми пальцами гладила волосатые щеки и тихо смеялась, потому что и сама устала, конечно, и у самой смыкались глаза, и, наверное, зря они вышли из гостиницы, не надо было вставать, надо было спать до утра, но он волновался, ему хотелось выйти, отпраздновать с ней этот вечер, обыкновенный вечер, вроде бы, ничего в тот вечер не было.

Или было?

Они поехали на улицу Сен-Дени.

Ну и что?

Ему очень хотелось, чтобы она побывала с ним на Сен-Дени.

И они поехали.

Ну и что?

Так что же?

Он хотел, чтоб она увидела.

Она увидела.

Потом они вернулись в гостиницу.

В постель.

И любили.

Как в Ницце. А может, может, он любил ее еще жарче. И она забыла о Сен-Дени.

Подумаешь, Сен-Дени.

Ну и что?

Это была его улица. Много лет.

Так он сказал.

Хотел, чтоб она увидела.

Увидела.

Ну и что.

Правду сказать, до того она даже не слышала о Сен-Дени, слыхала только про Плас Пигаль.

Когда они двинулись из Ниццы в Париж, она решила, что надо непременно пройтись по Плас Пигаль — побыть туристами, повидать кипящий, бурлящий водоворот.

И действительно, все сияло и сверкало вокруг, но блеск этот был какой-то неживой, как и тени — серые, а не черные, и как люди, которые двигались слишком медленно или неестественно быстро, словно заводные игрушки.

Правда, где-то в переулке алели над невысокими крышами домов гигантские знакомые буквы GRAND MARNIER, но они были далеко, и свет их не падал на площадь.

Потом уже, насмотревшись на всевозможные фаллосы, пластмассовые, резиновые, одинарные и двойные, морщинистые, розовые, а также на кукол с закрытыми и раскрытыми пунцовыми ртами, она увидела вращавшиеся посреди бульвара крылья ветряной мельницы — MOULIN ROUGE, затерявшиеся среди цветных фотографий, на которых лежали, сидели, стояли во всяких позах мужчины и женщины, женщины и мужчины, по-двое и по нескольку сразу, и какие-то темные личности хватали за рукав, совали билеты и зазывали куда-то внутрь, внутрь, в какой-то искусственный, ненастоящий мир.

И не видно было ни одной проститутки.

На проституток поглядела бы — хоть что-то живое.

Она потянула его на другую сторону улицы, заметив отирающиеся у стен фигуры.

— Слишком они нарядные, эти женщины, — сказала она, и Иоганн рассмеялся.

Потому как это были мужчины.

— И эта тоже? — спросила она.

— Да.

— Но вот эта уж точно женщина, — сказала она.

— Нет.

Ей стало грустно.

Что же тут настоящее?

Где?

Неужели и тот мулат? Высокий, стройный молодой человек с высоко поднятой головой и красивым блестящим лицом, элегантно одетый и так по-женски семенящий по тротуару в сопровождении двух полицейских…

И мулат этот тоже?

Она обрадовалась, сев наконец в такси.

И еще больше обрадовалась, когда машина остановилась в темном переулке, ведущем к улице Сен-Дени.

Тут не было света, не было блеска. По одну сторону — длинная, глухая кирпичная стена с облупившейся штукатуркой, в конце — высокий деревянный забор, покосившийся, продавленный, с потрескавшимися, почерневшими досками, а по другую сторону полутемного переулка — женщины.