Ицхокас Мерас - Сара

Она старалась забыть и забыла Сен-Дени.

Неважно.

Сен-Дени.

Его улица?

Он хотел, чтоб она увидела?

Увидела.

Ну и что?

Они любили долго, устали, и веки смыкались, лучше было бы не вставать, а так и спать до утра, но ему хотелось отпраздновать этот день, этот вечер, хотя, вроде бы, ничего особенного не было.

Или было?

Его борода была смешная, пегая, и она запустила пальцы в эту черно-бело-рыжую бороду и гладила его волосатые щеки, а он поворачивал лицо в одну сторону и целовал ей одну ладонь, потом в другую — и целовал другую.

Они сидели за столиком в крохотном бистро у моста Сен-Луи.

Она подняла глаза.

— Соскучился я, — сказал он шепотом, — истосковался… По человеку… просто по теплу человеческому…

— И я, — сказала она.

— Мы теперь будем вместе? Всегда? — спросил он.

— Если захочешь, — ответила она.

— А… то, что я… немец?

— Ты не немец.

— А кто же?

— Еврей.

— Потому… потому что я… у меня…

— Нет, — ответила она. — Глазами своими. Душой. Весь ты.

Он помолчал, подумал и рассмеялся: до того вдруг все стало просто.

Он — еврей?

Не немец обрезанный, а еврей?

Еврей в душе? Во всем? Весь?

Может быть…

А почему бы и нет?

Почему?

Она снова гладила его бороду.

— Счастливчик, таким родился.

Он схватил ее руку, до боли стиснул ладонь.

— Я действительно счастлив.

— И я, — сказала она. — Разве это запрещено?

— Нет, — ответил он. — Но мне не верится. Я все еще боюсь, не смею поверить.

— Не бойся. Почему мы должны бояться?

Они сидели за маленьким столиком, накрытым серой скатертью из грубого, небеленого льна со светлой кромкой.

И стояла бутылка, одетая в красный бархат.

А столик стоял на кухне, где все было белое — стены, холодильник, плита, раковина, только скатерть на столике была серой.

Почему она лгала Маре?

— Изменяет, подлец, да?

— Изменяет.

— С разными или одну завел?

— Одну.

— Солдатку?

— Солдатку.

— Ты точно знаешь?

Сара не ответила.

— Ты видела ее?

Сара молчала.

— Приводил ее в дом?

Она смотрела на Мару, прямо в глаза смотрела, но видела не ее, видела сына, обнимавшего какую-то чужую, незнакомую ей солдатку.

А может, и знакомую, только, может, не помнит она, забыла?

— Ну скажи, скажи!

Но Сара молчала.

— Привозил ее с собой? В отпуск? Чтобы на кровати спокойно с ней поваляться? На свежей простыне? Она что — красивее меня? Моложе? Лучше? Блондинка? Рыжая? Крашеная, наверно, да?

— Не помню…

Она и впрямь пыталась, очень хотела разглядеть ту солдатку, с которой сын обнимался, но не могла разобрать ни черт лица, ни цвета ее волос. Солдатка как солдатка — все они одинаковые, похожие, совсем не как люди, солдаты и только. Солдаты.

— Солдатка, — сказала Сара.

— А форма на ней какая? — не унималась Мара.

Сара напряглась, увидела и ответила:

— Коричневая.

— Коричневая?!

— Коричневая.

— Врешь! — крикнула Мара. — Ты врешь! Коричневой формы не бывает! Такой нет! И не было никогда!

— Была, — ответила Сара. — Я видела. Была коричневая.

— Не было!

— Была.

— Не было, не было, не было!

— Была.

И Мара сдалась.

— Была, — тихо сказала она и отвела глаза. — Да, была такая форма.

Раковина была завалена грязными тарелками, их надо было все перемыть, но из крана стекали только редкие, мутные капли.

— Можно? — неуверенно спросила Мара, снова взяв бутылку.

— Да…

— И тебе?

— Да.

— Хватит?

— Да.

Выпили по глотку.

И еще раз выпили, не глядя друг на друга.

— Он жив, — сказала Мара, — я знаю! Я люблю его.

Она встала и вышла из кухни, оставив Сару, склонившуюся над столиком, с глиняной чашкой в руке.

Пошла в комнату Шмулика.

А может, и не Шмулика.

Может, то была ее комната, ее собственная, вся, до бурого пятна, прожженного на ковре, до белой грозди кораллов с обломанными рожками, до расхлябанной петли оконной рамы и фиолетовых цветочков на простыне.

— Похоронила… сволочь… — повторила она, сорвала с себя Сарин халат и бросила на пол, на прожженный ковер.

Складывая, с трудом подбирая слово к слову, она заставляла себя вспомнить песню:

А вспомнив, стала тихо напевать — про себя, самой себе, зажмурив глаза, обняв себя за плечи и раскачиваясь:

твердила она слова странной песни и, напевая, скользила ногами по ковру. Она танцевала и пела эту песню:

Конечно, он был жив.

С ним она танцевала, с ним, не сама с собой.

Это он обнимал ее, он, не сама себя.

Мог бы только обнять покрепче.

Он всегда обнимает крепко-крепко. Так, что дух захватывает.

И она еще крепче обняла себя.

И танцевала, закрыв глаза, улыбаясь и мурлыча свою песенку.

И еще ей хотелось, чтобы он заглянул ей в глаза, в самую глубь, как раньше.

Она распахнула шкаф — там было зеркало во всю дверцу.

Она вглядывалась в свои расширенные зрачки. Глубоко-глубоко, далеко-далеко должна увидеть его, если он жив, увидеть перед собой, лицом к лицу. Она долго глядела так, прежде чем сумела увидеть.

Майор не сводил с нее влюбленных глаз, и она очнулась, увидела себя, голую, в зеркале.

Она вскрикнула.

Опустила глаза.

Прижала ладони к обнаженной груди.

Потом схватила свою форму и принялась лихорадочно одеваться.

Да и пора уж было, давно пора.

Она поспешно оделась, перекинула через плечо ремень черной солдатской сумки и выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь, потому что даже к двери не хотела — или боялась? — прикоснуться еще раз.

В гостиной было темно и пусто.

Жалюзи прикрыты.

Она почувствовала под ногами мягкий ковер и поняла, что все еще стоит босиком, с туфлями в руках.

Двинулась по ковру.

Мягкому, такому же, как всегда.

Ветер покачивал жалюзи, и в странном дневном сумраке метались по стенам гостиной свет и тени, и шелестели листья деревьев на картинах, пестрели яркие цветы и зеленела трава.

Только не было человека — некому было сорвать цветок или прижаться к дереву. Не было даже тени человека.

И на столе, длинном, стиснутом стульями с высокой спинкой, — ни следа человека. В три этажа белели пустые фарфоровые тарелки, сверкали гигантские кристаллы бокалов, пустых и чистых, без единого пятнышка.

Хоть бы краешек губ.

Хоть бы след, отпечаток потрескавшихся губ, срезанных хрустальным кругом.

Пятнышко высохшей капли.

Полоска пыли на стеклянной грани.