Ицхокас Мерас - Сара

— Разве я сказала — был?

— Да, вы сказали.

— Даже не знаю, почему я так сказала.

— Вам нравится издеваться надо мной. Вы отняли у меня сына, лишили мою страну примерного гражданина, хорошего немца превратили в еврея и еще издеваетесь теперь, вы очень нехорошая, злая женщина, исключительно скверный человек, но меня вы не обманете…

Она медленно подняла чашку, пригубила кофе, глубоко втянув ноздрями его пьянящий аромат, и продолжала:

— Не обманете… Я знаю, вы ждете Иоганна — я вижу накрытый стол и Marnier, его cherry.

Не получив ответа, гостья продолжила:

— Ему дали отпуск? Ведь война уже на исходе.

Пауза.

— Он возвращается домой?

Пауза.

— Вы ждете его?

Пауза.

— Он придет сегодня?

Пауза.

— Я увижу его? Увижу?

Пауза.

— Я с ним встречусь?

Пауза.

— Я смогу обнять своего единственного сына?

Пауза.

— Почему вы молчите? Неужели вам еще мало, не достаточно издеваться надо мной? Разве можно так обижать, смертельно пугать меня только потому, что я хочу, чтобы он был немцем, ибо он и есть немец, и я совсем не хочу, чтобы он был евреем?! Только поэтому? Только потому, что природа сыграла с ним такую шутку? Нельзя смеяться над чужим горем, если Господь карает человека и кара эта столь внезапна и непонятна. Разве можно так? Разумеется, вы ждете Иоганна! Неужели сейчас, когда все еще идет война, неужели вы можете сесть с кем-нибудь другим за стол, уставленный хрусталем, фарфором, и пить французский ликер, любимый напиток Иоганна?

Сара слушала.

Она буквально ловила каждое слово, и когда гостья умолкла, чтобы перевести дух, она хотела ответить, объяснить ей — слово за словом, просто, ясно:

— Я злая женщина. Очень злая. Я плохой человек, я знаю. Но я не издеваюсь. И не пугаю вас, нет, не пугаю в самом деле. Почему я должна глумиться? Почему я должна пугать вас? Потому что надо мной глумятся? Потому что меня до смерти пугают каждый день, каждый час, минуту каждую? Нет. Нет! Я не знаю, жив он или нет, но, должно быть, его уже нет в живых, да, наверно, его убили, нету больше. Что мне делать? Издеваться поэтому? Над собой глумиться? Был Йона, мой Йона, никакой не Иоганн, и был счастлив, он был счастлив со мной. На свете мало таких счастливых, и не его Господь наказал, если это наказание — уродиться евреем. Может, Бог наказал вас, не знаю, может, вашего мужа? Может, вы провинились, или если не вы, так он? Кто может знать? Разве вы все знаете? Он был простой солдат и погиб на Восточном фронте? А может, это не так, может, он был убийца, если Господь послал ему обрезанного младенца-еврея? Послал как наказание, да. А может, он был праведник, и мы не знаем, может, это не кара вовсе, может, это дар Божий? Ну не дар ли — из лона своего произвести на свет потомка истребленного племени? Чем не дар Божий?

Но ничего не сказала, не объяснила гостье.

Ничего.

— Нет, — сказала Сара. — Не смеюсь я, нет, хоть, может, я и злая, но не глумлюсь над вами, упаси Господь, что вы! Я сказала — был? Был, был, здесь был, дома. В отпуске был солдат, приходил домой. Ненадолго. Вчера вечером был и сегодня утром. Ели, пили вместе, любили. Что, нельзя?

— Нет, я ничего не сказала…

— И снова жду. Хоть он теперь долго не вернется. Я знаю, долго. Разве я виновата? Я не виновата, что вы опоздали. Разве это моя вина?

— Нет, вы не виноваты… И я тоже… Первым же самолетом вылетела из Франкфурта. Самым первым. И прямо к вам. Только вещи в отеле бросила, и к вам. Может, если бы не в отель сначала…

— Все равно б не успели, — сказала Сара.

Она уже не смотрела на гостью. Тонким носовым платком та утирала глаза, и Сара отвернулась. Отвернулась и долго глядела в стену, хотя не было на той стене ничего интересного — ни масляных деревьев, листьев или цветов, ни игривых переливов света и тени, только два серых снимка — самолет и девочка.

Она обернулась, услышав смех гостьи.

Старая женщина смеялась, она смеялась, не в силах сдержать себя, и сквозь смех говорила радостным голосом, в котором еще слышались остатки слез:

— Почему я плачу? Ну скажите, почему я теперь плачу? Ну, опоздала. Опоздала, что поделаешь. Но если был он дома, если вы ели, пили вместе, любили, — Боже мой! — стало быть, он жив. Жив! Почему же я плачу? Ну скажите, ради Бога, скажите мне, старой дуре, скажите, милая, ну, ради Бога, скажите: почему я плачу? Жив…

Разве я говорила — нет?

Говорила?

Так убеждала себя Сара, закрыв глаза.

Конечно.

Кто окликнул ее вчера?

Вчера вечером?

На дворе?

Когда было темно, и он посветил фонариком, и она увидела его грудь, волосатую, как у Давида.

Так пела известная певица.

Сара слушала песню и не замечала, что брюки на нем узкие и короткие, и он мог бы выглядеть смешным, но он не был смешон, он совсем не казался ей смешным, этот пожилой солдат.

Они молча стояли друг перед другом, и она чувствовала, как он взглядом, словно рукой, скользит по ее распущенным волосам, по лицу, груди.

Хорошо, что в тот вечер он пришел домой.

Боже, как хорошо, что он вовремя пришел!

Только что из больницы, она все еще была в застиранном халате — первом, попавшемся под руку, когда сбросила утром свой, залитый кровью, и схватила этот, слишком короткий и узкий: верхняя пуговица не сходилась, и нижняя — тоже.

Халат… Может, все из-за того халата?

— Ты меня знаешь? — спросил пожилой солдат.

— Знаю. Да, знаю, — ответила она.

Она была рада, так рада, что он пришел домой в тот самый вечер, когда она стояла у входа в подъезд, только что из больницы, с растрепавшимися волосами, в застиранном, с двумя незастегнутыми пуговицами, халате.

— А Иоганн… на севере? — спросила гостья.

— Йона? На севере? Н-нет… Нет.

— Когда началась война, я видела по телевидению… Нет, нет, не важно. Просто первые дни войны. Французская телепередача, ничего особенного. У вас тоже показывали? Первые дни войны на севере…

— Нет, — ответила Сара. — Не показывали.

Сара знала, что именно волнует гостью.

Конечно же, та боялась за сына: если живой или мертвый, здоровый или раненый попадет в руки врагов, то прежде, чем голову отрубить, не отрубят ли ему руки, ноги или еще что-либо?

— Йона на юге, — сказала Сара. — И всегда был там. Никогда не бывал на севере, только раз, зимой, когда мы поехали в отпуск, а я боялась скатиться с горы на лыжах, и он еще надо мной смеялся.

— Он хороший, — сказала гостья. — Он очень хороший мальчик.

Он и счастлив был как мальчишка, этот немец-еврей, еврей-немец, этот человек.

Недолго, правда.

Она стояла в девятнадцатой палате, прислонясь к стене, не чуя ни рук, ни ног, только что из операционной, где хирург четыре с половиной часа лепил, укладывал осколки кости, сшивал растерзанные мышцы, латал кожу и вылепил, сложил-таки правую ногу заново, только левую ампутировал, отрезал ниже колена, но и на левой восстановил коленный сустав, починил, создал заново ногу до икры.