Ицхокас Мерас - Сара

— Тоже…

Сара помолчала, потом спросила:

— Шмулик или… другой?

— Другой, — ответила медсестра.

— Не говорите о нем и не называйте имени. Хорошо?

Все четверо молча смотрели на Сару.

— Это мать, — сказала Сара. — Ни слова не понимает. Вы только имя не называйте. Ладно?

— Почему не понимает? — спросила солдатка.

— Ни слова? — спросила девушка-офицер.

— Ладно, мы не обмолвимся, — сказала сестра.

— Еще кофе? — спросила Сара. — Может быть, еще по чашечке кофе? Не откажитесь, Бога ради. Выпьем кофе, только и всего.

Она встала и направилась в кухню.

Спешить было некуда и незачем. Она медленно притворила за собой дверь кухни и прижала ее спиной.

Увидела близнецов, что сидели, сами с собой играя, за столом.

Они долго ждали.

Разве нет?

Терпеливо.

Притащили ей воду, сразу два ведра, и ждали теперь вознаграждения, потому что воды ведь не было, а нужна — посуду вымыть, и для кофе тоже нужна вода, они всегда знали, как помочь.

Теперь ждали своей награды.

Заслуженной.

Чем они хуже прочих?

Вот стоит она, прижавшись к белой кухонной двери, словно к стене. Разница только, кто чем платит.

Франками?

Долларами?

Иенами?

Лирами?

Любовью?

Долгом?

Детьми?

Кровом и пищей?

Верностью?

Водой? Ведрами воды?

Надо было, конечно, надо было повести теперь близнецов в гостиную и лечь там с ними, сначала с одним, потом с другим.

Но в гостиной сидели гости, которые ничего не знали, не понимали, не могли отличить сон от яви.

Она еще крепче прижалась спиной к двери, словно к глухой стене, и покачала головой.

— Ступайте, — сказала братьям.

— Ступайте, — повторила она. — Домой идите.

Они молчали.

— Не хочу я, не нужна мне вода, — сказала она.

Они молча смотрели на нее.

— Сегодня я не хочу, не надо. Можете воду взять с собой. Забирайте свои ведра, не нужно мне. Уходите отсюда.

Они поняли, застегнули брюки и встали.

Она проводила их до порога и захлопнула дверь за ними.

А гости, ничего не замечая, молча сидели в гостиной.

Она вернулась в кухню, чтобы приготовить кофе.

И вдруг рассмеялась.

Близнецы ушли, оставив два полных ведра, и вода пришлась очень кстати, потому что кран был открыт, но из него даже не капало.

Она зачерпнула из ведра и поставила воду на огонь.

Гостей угощать надо.

А что может быть лучше чашки доброго кофе?

Цвели на картинах масляные цветы, а гости сидели в дневном сумраке и пили крепкий черный кофе.

Мертвая тишина стояла в доме.

Не было ничего живого — ни собачонки, чтобы тявкнула.

Ни котенка, чтобы мяукнул.

Ни какой-нибудь птички, чтобы хоть пискнула, что ли.

Только мысли, думы тявкали, мяукали, попискивали в голове, и у каждого свои, другие, хоть и похожие, небось, но разве услышишь, будто нету их — так тихо, лишь старая гостья качала головой, тяжелеющей от догадок: то склонится над чашкой кофе, дрожащей в руке, то встрепенется, глянет на рыжего человека и снова понурит голову.

Как это может быть?

Невозможно это…

Не было никакого Рыжего Человека, просто сон приснился, страшный, чудный, манящий сон.

Правда, не было того Человека!

А если был он, то не лучше ли было послушать врача?

— Майне либе фрау, — сказал тогда ей, еще слабой, бледной, врач, — слава Богу, вы родили мальчика, сына, да! Здоровый, хороший мальчик. Однако… я должен сообщить вам… Нет, нет, не волнуйтесь… Да, конечно, было бы лучше подождать, пока вы окрепнете, но такой случай… так сказать, казус… если вы согласитесь, мы обязаны тут же… гм, гм… решить этот вопрос… да, да… медицине известны такие случаи, редкие, очень редкие, но чтобы здесь, у нас, в рейхе… О нет, сударыня, ради Бога, не думайте, что я порицаю вас, нет, нет, это никак не связано с проблемой расы, с генетикой, но только… ваш младенец родился… гм, гм… обрезанный… как жид… еврейчик родился, майне фрау. Вы хотите такого? Хотите забрать его, или… гм… предоставите нам… решить этот вопрос… Да, да, немедленно, пока ему еще нет и дня, пока он, можно сказать, еще не родился на свет, да и с виду он недостаточно развит, не слишком похож на девятимесячного, пожалуй, не доносили вы, я бы дал ему восемь с половиной месяцев, и то вряд ли… Но, разумеется, если вы хотите взять младенца, мы вам посодействуем, фрау, удостоверим, что он чистокровный ариец и лишь случайно, — ей Богу, такой случай один на десять миллионов — абсолютно случайно родился, гм… евреем… Прошу прощения, но я обязан спросить у вас, ведь муж на фронте, и я не могу с ним связаться, стало быть, придется вам самой решать: берете ребенка или… гм, предоставите нам… Да, да, прошу извинить меня, майне фрау…

Зачем она не послушалась доктора?

Жила бы себе спокойно, пусть одна, без Фридриха, который так и не вернулся с войны, видно, другую нашел — не так ли? — пусть ни Фридриха, никого, зато тихо, мирно, и ничто не погнало бы ее в эти края, и никогда бы не встретила этого рыжего господина, который похож, так похож на того Человека и молчит, как тот.

Да, да, и молчит, как тот, о Господи!

Хоть бы ушли, исчезли все эти люди, которые ни с того, ни с сего явились, сели здесь и сидят.

Хоть бы ушли они!

Исчезли!

Как тот Человек, что исчез однажды ночью, оставив на аккуратно застланном топчане ее записку сестре с просьбой приютить человека и серебряную цепочку, которую сама надела ему на шею, а поверх записки и цепочки своей нашла бумажку со словами: «А ЕСЛИ МЕНЯ ПОЙМАЮТ? НЕ ЖДИ ДО ВЕЧЕРА!»

Неужели она не думала, что его могут поймать?

С ее цепочкой, с запиской…

Цепочку тут же надела себе на шею, вся дрожа, а записку сожгла, спустившись вниз, и пепел, горячий еще, растерла собственными ладонями.

И не стала ждать до вечера, как собиралась, а прямо утром отправилась навстречу жандармам, пошла искать их, боясь, что голос дрогнет, и она не сможет выговорить привычное:

— …13 в погребе.

— ……13 в огороде.

— ……13 в хлеву.

Может, дрогнул бы голос не от страха даже, а потому, что не было больше Человека, исчез как сон, только сон и остался.

Встретила, перехватила жандармов на полпути и сказала им, сказала, не таясь, без дрожи в голосе:

— Нету …13! Исчез! Нигде его не могу найти!

Потому что в самом деле искала и не нашла.

А жандармы, спустив собак, нашли его?

Сон ведь!

Не было ничего, лишь сон!

Дрожащими худыми пальцами она потрогала цепочку на своей шее и вдруг улыбнулась.

Разве могло случиться, чтобы ее цепочка очутилась на шее этого рыжего человека?

Нет!

Потому что не было его, не было никогда.

И не мог он быть отцом ее ребенка, нет!

Ведь спустя неделю-две или больше — кто упомнит, разве в войну считаешь дни? — Фридрих приехал на побывку, целых две недели был дома, и они любили, любили друг друга днем и ночью, и тогда лишь она познала Фридриха и полюбила его как женщина.