Ицхокас Мерас - Сара

— Что ж ты — блядь, а сосать не можешь!.. — выругался Бени.

Съехал ниже, лег на нее.

Она перевела дух.

Закрыла глаза и мысленно повторяла: все равно, все равно ведь, еще минуту, и будет кончено.

Но слова слабели, тускнели, она не могла поймать их, они исчезали за окном, возле которого она стояла, прижавшись лицом к стеклу.

Она видела, как второй полицай тоже встал и застегнул брюки, и они ушли, а мать осталась лежать, не шевелясь, не двигаясь, будто впала в сон.

И тогда от дерева отделился парень.

Посмотрел сперва в одну сторону.

Потом в другую.

И, пригнувшись, вбежал во двор.

А во дворе торопливо спустил брюки и лег на мать. Лег и стал качаться, подымаясь и опускаясь, сначала медленно, а потом быстрей, быстрей, как те двое до него.

Она лежала, запрокинув голову, неподвижная, беспомощная, как мать.

И Бени стал медленно качаться, подымаясь и опускаясь.

Его руки тискали ее грудь, и взгляд был тот самый — взгляд Ахмеда.

Изо рта у него текла слюна.

Он качался все еще медленно, но скоро начнет быстрей, быстрей.

Она снова зажмурилась, собралась с силами и выгнала, выбросила из головы ненужные мысли.

А когда в голове прояснилось и она почувствовала силу, вдруг извернулась, навалилась на Бени всем телом и руками как клещами стиснула его горло.

Он подергался, помахал руками, захрипел и стих.

Тогда она встала и широко распахнула дверь.

Потом вернулась и, схватив Бени за ноги, выволокла его на лестничную площадку.

И бросила там.

И вовремя.

Потому что услышала, как на дворе остановилась чужая машина.

Не знала, подойти к окну или нет.

Подошла.

Прижалась лицом к стеклу.

Люди внизу осматривались, им еще надо было проверить, та ли это улица, тот ли дом, здесь ли квартира, в которой она живет.

Она не отходила от окна, но смотрела прямо перед собой. Смотрела в окно, дожидаясь, когда вернется мать, хоть это было ей строго-настрого запрещено, потому что ее могли увидеть. А увидят — придут и станут ловить ее, гонять по крохотной комнатке, где большому, взрослому человеку и повернуться негде, но будут гонять, ловить ее, и пускай даже раз или два она, такая маленькая, ловкая, проскользнет, прошмыгнет, как зверек, на четвереньках между широко расставленными солдатскими ногами, пускай забьется в самый дальний уголок, под низкую койку, все равно будут ловить ее, и если даже успеет юркнуть в свой тайник, то и там поймают: кто-нибудь из солдат запустит руку и вытащит ее, схватив за шею, руку или ногу, и тут же, на месте, разможжат ей голову тяжелым сапогом или выбросят вон и раздавят там, на улице…

Но она не отходила от окна.

Уже не было ни матери, ни того парня, никого, было пусто, только тускло горели уличные фонари, и два полицая шли по мостовой.

Шли медленно, не спеша, поглядывая по сторонам.

И увидали ее.

И, не спуская с нее глаз, прибавили шагу.

Она стояла, прижавшись лицом к стеклу, и знала: вот сейчас войдут и скажут, что нет больше, нету Шмулика и не было никогда, не было, потому что больше нет его.

И куда ни забейся, куда ни скройся, вытащат за шею, руку, ногу и скажут, все равно скажут. И некуда деваться.

А ведь был он, был.

И дерево, то самое дерево, стояло на высокой песчаной дюне.

И поляна была под деревом, зеленый лоскут на желтом песчаном пустыре, и однажды на той поляне распустились мелкие красные цветы, и казалось издали, что под деревом зреют красные ягоды.

Они шли по ягоды с Давидом.

— Где ты хочешь? — спрашивал Давид, обнимая ее.

— Там, — отвечала она.

— Где там?

— Под деревом… на поляне…

Она была босая, в одной сорочке, и он тоже босой и голый.

Они шли, взявшись за руки, и не было вокруг никого, кроме них двоих, лишь песок, в котором вязли босые ноги, да тропинка, бежавшая за ними в лунном свете.

Они легли на траву, и трава обожгла студеной росой, потому что стояла осень, и они обнялись, и высоко вверху, над шелестящей кроной, мерцали звезды.

Может, скажете, и солдата не было?

Она оторвалась от окна и выбежала на лестницу.

Стоя на лестничной площадке, все нажимала и нажимала на кнопку лифта, который поднимался слишком медленно.

Услышала мерный стук и увидела близнецов, волокущих Бени вниз по лестнице.

Они тащили Бени за ноги, и голова его глухо билась о ступени.

Она показала на них пальцем и, как бы споря с кем-то, негромко сказала:

— Может, и братьев не было, а? Вот они, близнецы! Не было? Как же не было? Вот они, двойни, вот!

Она колотила кулаком в дверь, чтобы лифт шел быстрее вниз. А спустившись, кинулась во двор, проскочив мимо вышедших из чужой машины людей, которые все еще осматривались.

Побежала к бассейну.

— Солдат! — кричала она. — Солдат!

Вот здесь, в углу, на дне бассейна спал, отдыхал усталый солдат.

Но, подбежав, она увидела, что бассейн полон воды, и ни души вокруг, не у кого спросить, где же он, солдат, может, видели солдата, только что ведь был здесь, спал на дне бассейна солдат, отдыхал в углу — где же он?

Она заглянула с одного, с другого края бассейна, обежала со всех четырех сторон, но никого не нашла, только мутные лужи по краям.

А на поверхности воды плавал солдатский вещмешок.

Зеленый пустой мешок.

И все.

И некого спросить, не было даже братьев-близнецов.

Она вернулась.

Сидела в широком мягком кресле, опускаясь в него все глубже, глубже, прижимаясь к нему каждым суставом, каждой клеточкой, и оно обнимало, как добрый друг.

Раздался звонок.

Она не спешила открывать.

— Были… — тихо повторяла она.

Шмулик.

Давид.

Йона.

Солдат.

Были братья-близнецы. Они тут еще, рядом, где-то возле дома, достаточно выйти, и найдешь.

И она была с ними.

Разве нет?

И, того и гляди, еще родит.

Родит?

Родит? Таких же близнецов? Монголоидов этих?

— Нет… не надо, — взмолилась она. — Не хочу я…

Снова звонили в дверь, но она не вставала с кресла.

— Хорошо, — сказала она. — Пускай по-вашему. Не было. Никого не было. Хорошо… Но был ведь… сон… хороший… плохой… милый… страшный… светлый… как звезды… лазурный… как небо… желтый… как песок… Был… сон…

И она включила магнитофон.

Романтично, жалобно пела труба.

Черный негр с приплюснутыми губами вел мелодию.

Им придуманную, но свою, любимую.

Покойный черный король.

Надо было бы встать и танцевать, танцевать, ощущая босыми ногами холодные плитки пола и мягкую шерсть ковра, но она не могла подняться с глубокого мягкого кресла.

Она устала.

Hoso Koso.

Hoso… Koso…

Ho… so…

Звонил дверной звонок — не в такт мелодии негра.

Она так и не встала с кресла.

И трудно было понять — то ли уж не дышала больше, то ли просто спала, намучившись.