Ицхокас Мерас - Сара

Надо было поторопиться, и все.

Быстро-быстро перевязать его и выйти из девятнадцатой палаты.

И она заторопилась.

Он опять протянул руку, и кончики пальцев легли ей на грудь.

Она отстранилась и замедлила движения, перестав спешить.

Теперь уже совсем не спешила больше.

Медленно подняла его ногу.

Стала медленно, туго наматывать бинт.

Медленно прижимала ногу его к бедру, накладывая виток за витком, словно гладя.

И улыбнулась, когда он застонал.

И не отвернулась, потому что не стыдилась больше своей улыбки: пусть все смотрят, каждому могла показать ее, эту кривую улыбку.

И сказала, не шевеля губами:

— Женщину захотелось? А больше тебе ничего не хочется?

Кто знает, сколько рук и ног, сколько голов успел ты отрубить, прежде чем тебе ноги отдавили.

А теперь меня захотелось?

Что ж…

Она поглаживала ладонью туго намотанный бинт, а он стонал.

Он хотел женщину.

Что ж…

Она уходила из палаты, чувствуя всей спиной его жадный взгляд, и шла неспешно, медленно, плавно покачивая при этом широкими бедрами.

А что?

Не женщина разве?

Кто скажет — нет?

И мать.

И жена.

И любовница.

И блудница, когда надо.

И проститутка.

И шлюха, если сама того захочет.

Разве не женщина она?

Он, подвывая, глядел ей вслед.

Она слышала тот жалобный вой.

И радовалась.

Покинула девятнадцатую палату, даже не обернувшись.

То было позавчера.

А вчера, как только вошла, он так и впился в нее немигающим взглядом и уже не призывал, не просил, а брал, что хочет, не выпрашивая, силой, и она чувствовала его длинные пальцы на своих щеках, на шее, груди, на животе, и темные руки сжимали ее бедра и беловатые ладони зажимали рот и она уже не могла дышать и он навалился на нее как полицай на мать у кирпичной ограды готовый раскачиваться подыматься и опускаться глядя на нее немигающими глазами самца который самку покрыл и давит топчет мнет ее, и она испугалась, не зная, как спасти себя.

Она страшно вскрикнула.

Ее взгляд упал на круглую палку, служившую для того, чтобы открывать штору, или окно, или еще что-либо, а может, и не для того совсем, кто знает.

Она пихнула ногой каталку с бинтами, лекарствами, со всем, что загораживало ей путь, и та покатилась и, ткнувшись в стену, остановилась.

Тогда она обеими руками схватила, стиснула палку.

И ударила в то место, где, подрагивая, вздымалась простыня.

Она била, била наотмашь, то с одной, то с другой стороны, пока не выступило в том месте розовое пятно и не опала простыня.

Ей казалось, она слышала крик.

А потом стало тихо.

Она видела свесившуюся с кровати бледную голову с закрытыми глазами.

Но ей было неважно это.

Почему ей должно быть важно?

За окном застрекотал, приземляясь на площадку, вертолет с ранеными.

Только тут она опомнилась.

Еще дрожала палка, крепко стиснутая в руках.

Она бросила ее и покинула палату.

Шла по длинному коридору, расталкивая столпившихся людей и никого не узнавая, дошла до самого конца, шмыгнула там в темную, без окон кладовку и прижалась лбом к вороху свежих, прохладных простынь.

Стояла так в темноте, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, как бы паря, повиснув в воздухе.

И вдруг почувствовала руку на своем плече.

Тело свое опять почувствовала.

— Ты устала… — послышался знакомый мужской голос. — Устала…

И вторая рука опустилась на другое плечо.

— Иди домой и можешь завтра не приходить.

Она все еще молчала.

— Тебя подвезти?

— Не надо, — ответила Сара. — Я доберусь.

Она медленно повернулась к нему и припала лицом к тонкой синей куртке, надетой на голое тело, ей и в темноте было легко узнать его и его куртку.

— Он хотел меня, — проговорила она.

Доктор молчал.

Она чувствовала, как он пытается проглотить жесткий ком, застрявший в горле.

— Он насильно хотел меня… — добавила тихо-тихо, лишь бы высказать, выговорить это, и совсем не желая, чтобы он слышал.

Но он слышал.

И снова с трудом глотнул.

Он, конечно, мог не поверить.

Разве безногий инвалид способен изнасиловать женщину?

Но он поверил.

Взял в ладони ее лицо и ласково прикоснулся губами к ее губам.

— Все тебя хотят, — сказал он. — Такая уж ты, желанная.

— Неправда, — ответила она.

— И я тоже хочу тебя.

— Тогда же, когда и я, — сказала она.

— Неправда. Я всегда хочу.

— И сейчас?

— Да.

— Я тоже!

Она обхватила руками его шею.

— Люби меня, — шептала она. — Тут, сейчас, никуда не надо идти, давай любить…

Он крепко обнял ее, прижал лицом к своей груди, чтобы не видела, хоть было темно, как он краснеет, потом тихо сказал ей на ухо:

— Я не могу… я не мужчина сейчас… глаз не сомкнул… с самого начала войны…

— Нет, нет, неважно, — перебила она. — Это совсем неважно. Мне и так хорошо, только ты не уходи. Не оставляй меня одну, побудь еще.

— Я не уйду.

— Хорошо. Обними меня крепче. Можешь?

— Да.

Она уже не слышала.

Была далеко отсюда.

— Я хочу тебя, — сказал он.

Как потом сказал это Йона.

Он не мог говорить губами и говорил глазами, но она поняла его, хоть и не ответила тогда, под водой. А может, и ответила, сама не знает, никогда не спрашивала, ответила ли ему тогда. Она ответила потом, ночью, в палатке на берегу моря, далеко от всех и вся, где были только луна, ветер Синая, несущий песчаную мглу, и легкий песчаный скрип на зубах, и сухое першение в глазах — тоже от песка.

Его глаза сверкали, как золотистые звездочки морского ежа, того самого, который кольнул ее черным шипом, как иглой, что впилась и сломалась.

Она протянула руки ему навстречу.

И не было никого кругом, только полная луна за пологом просвечивающей палатки, отливавшая серебром морская вода, пять золотистых звездочек с одним обломанным черным шипом на глубине и желтый песок.

Желтый, как эти ведра.

Но не было рядом никого.

Не явился Давид.

Не откликнулся, не отозвался Йона.

Не прибежал Шмулик.

Не вернулся солдат.

И доктор был не здесь, а в больнице, и не мужчина он был сейчас.

Рядом были те, что были здесь.

Близнецы и Бени.

И вдруг ей стало легко, спокойно, даже смешно стало от того, что она чего-то боялась, трусила, хотела спасти себя от кого-то — от Бени, конечно. От него.

А зачем?

Зачем защищать себя?

Какая разница, сама ли ложишься, по желанию, или нет.

Какая разница?

Разве не все равно?

Ложишься.

И кто-то ложится на тебя.

Так надо ли, стоит ли противиться, разве не все равно, какая разница — так ли, этак, одно и то же, все то же самое, так почему нет, коль ему приспичило, пусть имеет, тебя не убудет, зачем противиться, отбиваться — со всеми одно и то же, кончается одинаково, и ничего страшного, если с каждым одно и то же, какая разница, все то же самое, все то же. Одинаково начинается, одинаково кончается, каждый делает свое и уходит, вот и все. Смешно…