Ицхокас Мерас - Сара

Тогда же забеременела, и благополучно выносила младенца, и лишь как наказание — за чьи же грехи, о Господи! — как Божью кару родила на свет еврейчика.

Но разве он был не сын ей? Хоть и несчастный жил.

А может, умер счастливый? Если умер.

Родился евреем и умер как еврей.

Может, счастливый?

Или нет…

А вдруг?

Она подняла голову и огляделась.

Никого не было, в гостиной только она и Сара.

Ей очень хотелось спросить:

— Мы одни здесь сидим, пьем кофе? Никто не заходил сюда? Не было чужих?

Но застеснялась, испугалась самой себя.

— Все ушли? — спросила.

— Ушли, — ответила Сара.

— Они… про Иоганна сказали?

— Что? — переспросила Сара.

— А у вас… тоже есть сын?

— Да, есть.

— Один?

— Единственный.

— И тоже воюет?

— Да.

— Может быть, это ошибка?

— Может быть… — повторила за ней Сара.

— Может, не на ту улицу, не в тот дом попали… Улицы такие похожие здесь и дома похожи, да?

— Да, да! Очень похожи! Как близнецы.

— А может, говорю… почудилось нам… Может, никого здесь не было, не заходили чужие люди.

— Правда? — Сара подняла голову. — Я и сама спросить хотела…

— Только мы… вдвоем… Сидим, пьем кофе. Не так ли?

— Только мы… вдвоем… Конечно! Только мы, не так ли… — сказала Сара и, помолчав, спросила: — Как вы узнали?

— Я женщина… Старая женщина, — ответила гостья.

Они простились.

Сара стояла, глядя вслед старой женщине, которая исчезла, скрылась за углом соседнего дома, будто не было ее.

Она стояла у окна.

Стояла, прижавшись лицом к стеклу.

И видела полицая, который лежал, уже не качаясь больше.

Он встал, застегнул брюки и сменил второго, который держал руки матери.

Теперь он прижимал к земле ее заломленные руки.

А второй полицай спустил брюки и лег на нее.

И стал подыматься и опускаться, как первый. Сперва медленно, а потом быстрей, быстрей.

А парень за деревом, старым, толстым, с потрескавшейся корой, стоял и смотрел во все глаза.

Он ждал, караулил, не спуская глаз и, наверное, даже не моргая.

И странно, он не только сам был похож на Бени, но и солдатская форма была на нем, притаившемся за деревом.

В первый раз.

Такого еще не видела.

Она вздрогнула.

Вздрогнула и отшатнулась, отпрянула.

Потому что кто-то в самом деле прятался за колонной дома напротив: она видела зеленую солдатскую форму, которая то появлялась, то исчезала за бетонной колонной.

А потом и лицо увидела.

Небритое, темное, с немигающими глазами.

Там, притаившись за колонной, как за деревом, стоял Бени.

Неужто заметил ее, приникшую к стеклу?

Увидел?

Она отшатнулась от окна, и Бени усмехнулся.

Может, прав он был?

Может, знал, что говорил, уходя на войну?

Может, знал он?

Недаром усмехается теперь, широко улыбается, сверкая белозубым ртом.

Скалит зубы, здоровые, крупные.

Увидел, значит.

Конечно.

Она отшатнулась, отпрянула и, повернувшись, метнулась в спальню. Задыхаясь, распахнула окно, рванула на себя оконную сетку и замахала руками, призывая солдата.

Но солдат спал.

Не видел.

Не слышал.

Не чувствовал.

Спал беспробудным сном.

Тогда она поманила близнецов.

Разве ушли они? Да нет, не ушли совсем.

Сидели на краю бассейна и смотрели на солдата, который спал, забравшись в дальний угол, на ее солдата, который спал, беспробудно спал на дне бассейна.

Близнецы заметили.

Они встали и, держась за руки, медленно двинулись к ее дому.

— Слава Богу… Идут, слава Богу, — выдохнула Сара.

Шли, приближались братья.

Спасенье.

Спасенье ли?

Она опять замахала руками.

— Солдат! — кричала она беззвучно.

И крик этот шел из глубины души:

— Солдат!

Махала руками, звала:

— Солдатик…

Он ведь близко, рядом, можно рукой подать.

Даже в зеркале, большом зеркале ее спальни отражались серые бетонные стены с трубами по бокам и сбегавшее вниз голубое дно.

Там, на сухом, безводном дне и прикорнул он, забившись в угол.

Сидел в глубине, широко раскинув ноги и привалившись спиной к стене: матерчатая фуражка съехала на глаза, вещмешок и винтовка на коленях.

Спал солдат.

Не видел ее рук, махавших, плескавших, вытекавших из окна, точно белые речки, которые к устью сужаются, разбегаются протоками, уходят в землю, из земли и взявшись.

Не слышал исторгнутый ею крик.

Спал.

Как убитый.

Может, и впрямь убитый?

Она усмехнулась.

Ему, наверно, другая снилась.

Солдат ведь.

На войну отправился.

Та что же тут удивляться?

Она не стала вставлять сетку и закрывать окно, а вернулась в гостиную ждать, когда близнецы позвонят снизу, чтобы сразу открыть им.

Все-таки хорошо.

Пусть близнецы. Пусть двойни эти.

Когда прозвенел звонок, она сняла надтреснутую трубку, нажала кнопку и услышала, как щелкнула задвижка внизу, как открылась и снова закрылась дверь подъезда.

Так и стояла перед дверью.

Ждала, пока подымется лифт.

И когда лифт подошел, она не дожидаясь звонка, распахнула дверь.

Распахнула и застыла, оцепенев: перед ней были трое — два близнеца и Бени.

А близнецы опять с водой явились.

И где только ведра взяли?

В самом деле, где братья каждый раз находят ведра? Откуда берут их, приходя к ней?

Ни разу не подумала: откуда ведра.

На этот раз ведра были одного цвета — желтые, таких еще не приносили, и полные, как обычно.

Желтые ведра приблизились к порогу, и она посторонилась.

А когда посторонилась, все трое ввалились внутрь, и Бени захлопнул дверь.

Только тут она очнулась, испуганно огляделась, но было не убежать, не скрыться, и она лишь отступила на шаг, не зная, что ей делать.

Можно было только кричать, звать на помощь.

И она звала, кричала.

— Давид! — кричала про себя.

— Йона!

— Солдат!

— Шмулик!

И в глазах темнело от этого беззвучного крика.

А Бени смотрел на нее так же, как вчера Ахмед.

Может, во всем виноват был чужой халат.

Слишком короткий, узкий, верхняя пуговица не сходилась и нижняя тоже, и белели длинные ноги — гладкие, длинные, словно шли от шеи, а под шеей — высокая, глубоко открытая грудь, она-то и не давала застегнуться верхней пуговице.

А может быть, халат ни при чем.

Еще позавчера, а может, и раньше, едва лишь стали затягиваться раны, только раньше она просто не замечала этого, но позавчера глаз не сводил с нее Ахмед, все пялился, призывая, прося, упрашивая.

Она пыталась уйти от этого взгляда.

Ничего не говорила.

А когда подала ему пить, он протянул свою темную руку с длинными, тонкими беловатыми пальцами, коснулся ее локтя и скользнул вниз, погладил, но она лишь отвела его руку и ничего не сказала.

Ничего.

А потом, когда перевязывала последнюю не закрывшуюся рану на бедре, видела, как вздымается простыня, но притворилась, будто не видит.