Евгения Батурина - Выход А [litres]

Кафе заполнялось все новыми модными посетителями, и многих из них Антон знал. Они подходили, здоровались с ним, некоторые обнимались и целовались. Он в ответ с готовностью улыбался – специальной улыбкой, в которой было чуть больше энтузиазма, чем хотелось бы. Я вспомнила, как раньше ненавидела эту улыбку для нужных людей. Мне тогда казалось, что он меня ею предает.

А он просто налаживал связи и делал карьеру.

Мы заказали еще кофе, и мой официальный представитель рассказал Антону о том, как я живу без него. Получалось, что неплохо живу. Работаю в журнале, воспитываю сына, люблю читать и смотреть кино.

– Надо же, твоему ребенку уже шесть лет. Скоро в школу. Как его зовут?

– Кузя, – ответил мой официальный представитель.

В этот момент Антонина-облако с тихим звоном растаяла в воздухе.

А я снова стала собой. И ясно поняла: больше я ни капельки от Антона не завишу.

Это было удивительно – мне даже хотелось себя ощупать, убедиться, что я все еще живая и настоящая. Так, говорят, бывает с людьми, когда они просыпаются после серьезной операции и понимают, что у них теперь не болит то, что долго болело.

У меня больше не болел Антон.

Именно поэтому я не сказала ему, что назвала ребенка в его честь: это казалось лишним, да и вообще неправдой. Также поэтому я не стала ввязываться в спор о телевидении и говорить, что в наше время и в нашей стране работать там просто стыдно. Моя зависимость излечилась, а его – нет. Зачем обижать человека.

Мы еще часа два завтракали. Говорили о его будущей книге – это не очень интересно.

Потом поехали ко мне и не выходили из моей квартиры до утра – это уже интереснее.

Не знаю, зачем я это сделала.

Немножко ради девочки по прозвищу Нафаня – она еще скучала по Антону, а у меня в тот день то и дело случались раздвоения личности.

Немножко ради самого Антона – он казался очень одиноким, и мне хотелось его утешить.

Немножко, как ни смешно, ради Гоши – чтобы наша с ним поездка на Кипр отменилась не просто так.

Ну и наконец, Антон был красивый мужчина, нравился мне, и борода ему шла.

Для того чтобы провести с кем-то ночь, совсем не обязательно захлебываться от любви к нему и умирать от ненависти к себе – вот главное открытие октября.

Утром Антон рано встал – нужно было ехать сначала в Химки, потом в Корею. Ходил по квартире босиком в одних джинсах, шутил, варил кофе. Высокий, стройный, смуглый. Я им любовалась.

В дверях я крепко его обняла, потерлась носом о ткань рубашки, подпрыгнула и поцеловала в ухо.

– Пока, Антон! – сказала я.

Я не могу произносить вслух имена людей, в которых влюблена. Антона я назвала Антоном впервые за одиннадцать лет нашего знакомства.

И он уехал.

Оставшись одна, я медленно побрела в комнату, где всего неделю назад мы большой компанией детей и взрослых ели Жозефинины брауни и Борину чиабатту.

С тех пор лет сто прошло. А я вон сколько успела: развестись с мужем, переспать с бывшим любовником, разрушить едва начавшиеся отношения, отредактировать текст про матрасы.

Квартира показалась мне вдруг необычайно огромной и пустой. И моя жизнь – тоже. Но меня это почему-то не пугало. Скорее озадачивало, удивляло. Мне было интересно, что дальше.

Я пришла на кухню. На столе стояла чашка, из которой Антон пил кофе. Одинокая такая.

Когда мне было девятнадцать лет, я думала, что в двадцать девять наконец-то выйду замуж за Антона и тогда начнется мое престарелое тихое счастье.

Вениамин говорил, что, когда Кузя пойдет в школу, надо будет родить второго ребенка – чтобы я ушла в декрет и у меня было время на младенца и первоклассника. Это тоже должно было произойти в этом году.

Семен Грановский разводился с женами раз в семь лет. Значит, сейчас как раз пришла очередь его жены Вики. Где-то и он ходит, свободный и вечно виноватый, ждет моего звонка. Возможно, ночует в квартире с правильно выставленными тапками – более новые квартиры он обычно оставлял женам.

Мой школьный парень Денис Давыдов в одиннадцатом классе утверждал, что к тридцати годам уедет в Америку и возьмет меня с собой. Тридцать ему исполнилось позавчера – я помню все дни рождения всех бывших. Пока он не покинул даже Белогорск. Работает там в автосервисе.

Столько вариантов у меня было – и ни один не сбылся. Хожу по квартире художника Шишкина, вытаптываю себе новую точку отсчета.

Я вышла на Белую лестницу. Села на диван, погладила его старую кожаную обивку.

Взяла телефон, написала Гоше сообщение: «Я на Белой лестнице. Давай ты снова сюда приедешь?» Ни на что не надеясь, отправила. Просто почувствовала, что надо.

Еще надо сделать на Белой лестнице ремонт, придумать, что здесь можно устроить: библиотеку детских книг, кабинет зельеварения, мини-театр, комнату ссор и примирений, зону для тех, кому нужно отоспаться. У меня не очень хорошо с пространственными решениями, но место явно волшебное, лучшее во всей квартире, обидно, что простаивает, что нет там никакой жизни, а есть только старый диван.

«А зачем?» – ответил мне Гоша. Я обрадовалась: не ожидала, что он вообще прочитает мое сообщение.

«Пока не знаю», – честно написала я. Могла бы придумать что-то более мотивирующее, но именно придумывать-то и не хотелось. Я и так сожалела о том, что наврала ему в «Бурато». О том, что не поехала на Кипр и полчаса назад проводила Антона, поцеловав в ухо, не жалела. Вот такая у меня теперь загадочная совесть.

Я вернулась с Белой лестницы в квартиру, в большой мир. Вымыла Антонову чашку и стала жить дальше.

Осень пролетела как один большой желтый лист – впрочем, над листопадами преобладали снегопады. Я забыла, что когда-то в Москве было лето, а в моей жизни не было Пеленгас, пресс-релизов и фальшивых интервью.

Я купила теплый черный пуховик – во-первых, постоянно мерзла, во-вторых, у него была веселая розовая подкладка с мультяшными хрюшками. «Маме в куртку подложили свинью!» – смеялся Кузя, а я радовалась, что ребенок шутит с филологическим уклоном.

Пеленгас решила, что нашей редакции необходимы еженедельные планерки по скайпу. Назначила она их на пятницу – и пятница перестала быть моим дополнительным выходным. Планерки проходили в разное время – оно зависело от того, в каком часовом поясе находилась Пеленгас. Мы с Диной, Инной и секретарем Линочкой были обязаны оказываться на связи, а Линочка – еще и вести протокол собрания и утверждать его с начальницей. Зарплату мне теперь давали так же, как и всем, – изредка и по чуть-чуть. В ответ на напоминания о деньгах Пеленгас злилась и требовала переписывать пресс-релизы по много раз.

Я, конечно, искала другую работу. Знакомые то и дело устраивали мне собеседования, но я не устраивала потенциальных нанимателей. В интернет меня не брали из-за отсутствия опыта, а в журналы – из-за того, что опыта было слишком много. «Ой-ой, вы же главредом работали!» – покачала головой одна сотрудница отдела кадров так, будто уличила меня в чем-то неприличном. «Понятно, что к нам вы устраиваетесь на время, пока не найдете что-нибудь получше. У вас явный оверквалификейшн!» – доверительно сообщила она мне и возражений, конечно, не приняла.