Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Смуглолицый Хаим сидел на табурете и потирал выросшую щетину; на голове поверх красной повязки блестела серая каска с рунами SS, снятая с убитого немца. С тех пор, как всю семью Хаима отправили в Треблинку, он стал еще мрачнее, в насмешливых глазах светилась нескрываемая ненависть. Ироничный острослов Хаим теперь почти все время молчал, казалось, он не желал разменивать свою ненависть на лишние слова и взращивал под сердцем настоящую бурю, готовую по первому его щелчку прорваться в мир. Хаим зажал карабин между коленями, вытянул промокшие от снега ноги и прикурил сигарету.

Рядом с ним примостился девятнадцатилетний щуплый юноша в круглых очочках – Ян Гольдберг, недоучившийся студент Медицинской академии. Он, как и Эва Новак, вызвался помогать сопротивлению в качестве санитара. На груди его висела защитного цвета сумка, за спиной торчал большой рюкзак с провизией. Убедившись, что никого не ранило, он достал из рюкзака две буханки хлеба и кусок сыру. Ловко орудуя перочинным ножом, юноша передавал по цепочке маленькие бутерброды, чтобы бойцы немного подкрепились.

Отто снова прокручивал в голове последние события, вспоминал каждого убитого немца и еврея. Лежа на сложенном вдвое пледе, он посмотрел на свое пальто с оторванными пуговицами – перед глазами промелькнул перхотный затылок и багровая лысина казненного Хейфеца, его вытянувшееся на веревке, раскачивающееся тело. Теперь шелест пуль зазвучал для архитектора по-новому, он больше не наблюдал войну со стороны, а находился в самой ее гуще. Он вдруг отчетливо осознал, что осталось жить считаные часы, в лучшем случае дни. Как будто опомнившись, Отто резко встал, подошел к Эве и взял ее за руку. Девушка с удивленной улыбкой посмотрела на возлюбленного, впервые при всех позволившего себе проявление нежности. Заглянув в его серьезные глаза, она поднялась и пошла следом за Отто в дальнюю пустую комнату.

Когда они оказались наедине, архитектор крепко обнял девушку:

– Я такой дурак, Эва… не сегодня завтра умрем, а я, как школьник, собственных чувств боюсь… Последние минуты проживаем, а я в равнодушие тебя заставляю играть… Прости подростка, идиота… Я такой нелепый в любви… я не умею просто, понимаешь? Не горел так никогда… Слышишь?

Otto обхватил лицо девушки ладонями. Эва улыбнулась и провела кончиками пальцев по его щетинистому подбородку с ямочкой:

– Наконец-то слышу разумные речи, а то уже устала сдерживать себя… ни прикоснуться лишний раз к тебе, ни посмотреть в твою сторону. Измучил меня, изверг, – ударила его в грудь ласковым кулаком.

– Ну-ну, не буду больше.

В комнату вошла Роза Фридман – ширококостная, невзрачная, с мужиковатыми невыразительными чертами лица. Роза сделала вид, будто кого-то ищет, хотя прекрасно знала: здесь уединились Эва и Отто. Она не была влюблена в Айзенштата и нисколько его не ревновала, просто завидовала тому, что медсестра и архитектор так любят друг друга. Роза мечтала о любви еще больше, чем об окончании войны. Она, пожалуй, даже предпочла бы наблюдать за тем, как весь мир тонет в крови, проливаемой войной, не знающей ни победителя, ни побежденного, только бы для себя самой найти великое и сильное чувство – полнокровное, зрелое и взаимное. Настоящее. У нее были связи с несколькими бойцами сопротивления, но эти отношения походили, скорее, на попытки убежать от ночного одиночества и забыться в своем теле.

Сейчас Роза вошла в комнату, только чтобы помешать чужому счастью, при виде которого ее тоска и одиночество болезненно обострялись.

– Ой, простите, я помешала…

Будучи мудрой, наблюдательной женщиной, Эва моментально все поняла и, не снимая рук с плеч Отто, посмотрела на Розу с чувством жалости и некоторой гадливости. Отто нахмурился, разомкнул объятия и вышел из комнаты. Эва почти с ненавистью зыркнула на Фридман и пошла вслед за архитектором.

Связные вернулись, сообщили, что другие группы «Дрора» находятся на улице Мила, 34, куда с наступлением темноты и выдвинулся отряд. Встретившись, бойцы радостно приветствовали друг друга и почти сразу начали готовиться к следующему бою – ждали его завтра. Роза Фридман сварила суп с рыбными консервами. Восставшие перекусили и выпили пейсаховки. Легли спать. Казалось, в духоте и бесконечных шорохах переполненного, потеющего дома уснуть будет невозможно, однако все настолько измотались задень, что провалились в сон почти сразу, несмотря на неудобства их пристанища и возбуждение первых боев. Стекла пустого, пыльного, зализанного морозным ветром окна запотели.

Амитай Хен сидел подле керосиновой лампы, допоздна читал стихи Циприана Норвида, прикрывая пламя полами пиджака, чтобы случайно не привлечь внимание немцев. Шелест страниц сливался с сопением и храпом более полусотни человек, прижавшихся друг к другу. Хен слюнявил пальцы, перелистывал страницы, тонкая бумага шептала и вздрагивала. Отто почти сквозь сон поглядывал на Амитая, и ему казалось, что войны нет и никогда не было, столько благородного спокойствия чувствовалось в каждом движении и глазах юноши. Хен читал книгу с нескрываемым удовольствием, он не спешил, как будто не сомневался в том, что впереди его ждет долгая, беззаботная жизнь. Марек тоже пристроился рядом с керосиновой лампой и набрасывал на разлинованный лист нотные знаки. Старшему Айзенштату подумалось: если бы не драчливость Марека, эти двое были бы очень похожи: оба созданы для мира, а не для войны. Отто пообещал себе, что сделает все возможное, чтобы его младший брат, Эва и Амитай выжили в предстоящей бойне; они будут нужны потрепанному, отупевшему от ненависти и голода человечеству, дабы вернуть достоинство себе самим и цивилизации. Сам же Отто больше не представлял себя в мирной жизни. Он убил человека – первый шаг сделан, лично для него обратный путь невозможен. Но вот Отто повернулся к любимой – призрак войны начал распадаться, рассеиваться. Эва тоже не спала, ее глаза блестели в темноте. Запах возлюбленной изменился, от нее больше не пахло хлоркой, спиртом и сывороткой от тифа, уже давно Отто чувствовал ее собственный запах, который едва улавливался, потому что был таким же, как и у него, – эта особенность не переставала его удивлять.

Мы одной породы, одной плоти и крови.

Наткнувшись на внимательный взгляд архитектора, Эва смутилась от сосредоточенной в нем нежности и любви. Засунула руку под рубаху Отто и провела ладонью по спине, прижала возлюбленного к себе. Губы сомкнулись. После рыбного супа и пейсаховки слюна приобрела резковатое послевкусие. Отто чувствовал горячее дыхание девушки, ее волосы лезли в глаза и попадали на язык. Близкое, льнущее тело распаляло, он расстегнул пуговицы кителя польской армии, который носила Эва, стянул с девушки шерстяную кофту, так что медсестра осталась в одной майке и брюках. Отто ласкал ее спину и живот, целовал шею. Девушка расстегнула его ремень и спустила брюки, легонько укусила в плечо, чтобы сдержать его телом свое слишком частое дыхание. Отто погладил ее влажный живот и провел ладонями по своему лицу, захотелось оставить на себе запах возлюбленной – свой запах. Майка затрещала от неловкого движения, а кто-то из бойцов, лежавших рядом, громко зевнул и зачавкал во сне. Керосиновая лампа Амитая Хена теплилась в дальнем углу, потрескивала. Шелест страниц. Тихий звук смыкающихся в темноте губ, врастающих друг в друга влюбленных.