Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

18 апреля 1943 года, за день до великого праздника Песах, посвященного памяти Исхода из Египта, в четырнадцатый день месяца Нисан по иудейскому календарю, накануне пыток и распятия Христа – по календарю григорианскому, в квартал просочился слух о возобновлении операции по полной ликвидации, назначенной на завтра. Если с утра 18-го жители гетто с энтузиазмом пекли мацу из непросеянной муки, на что получили разрешение раввинов, готовили вино к Седеру, стирали одежду, чистили жилища и убежища, и в каждом лице читалось предвкушение праздника, то уже после полудня это сообщение носилось по кварталу, точно бесноватая старуха в лохмотьях, каталось по грязным улочкам отрезанной головой, оставляющей после себя кровавый след.

В ночь на 19 апреля никто не спал, все перебирались в бункеры и убежища, переносили белье, одежду, матрацы и продукты. По улицам растекались реки головных уборов и лиц, освещенных желтоватым лунным светом; люди тащили за спинами увесистые мешки, в ушах отдавался шум: шарканье ботинок, скрип кожи, звон эмалированной посуды и алюминиевых фляг, гул взволнованных голосов, размазанный по дворикам и мостовым.

Для личного состава боевых групп было объявлено чрезвычайное положение, каждый получил вещмешок с бельем, продуктами, бинтами. Члены организации чистили оружие, распределяли боеприпасы. Заняв свои позиции, удобно раскладывали под руку гранаты и откручивали их крышки, чтобы оставалось только дернуть за шнур и сделать бросок. Связные и наблюдатели с донесениями судорожно носились по крышам, захлебываясь оживающим воздухом весенней ночи.

На первых этажах занятых бойцами домов сооружали баррикады – теперь уже можно было не бояться доносчиков, так что ставили их в открытую, не таились. Окна наполовину прикрывали листами железа и кирпичами, а часть улиц полностью заваливали, чтобы проход по ним был невозможен. В три часа ночи все было готово, каждый занял свое место, по улицам ходил патруль организации, подгонял мирных евреев, которые сновали между своими квартирами и убежищами.

Рассвет 19 апреля: белое, чистое солнце начало разогревать прохладный воздух, стены домов потеплели. Немецкие каски, надетые на головы многих восставших, высовывались из окон, отражали матовый свет. Амитай Хен подставил лицо солнечным лучам, зажмурился: ясное, бездонное небо дразнило простором жизни, ласковым и теплым. Узкие полоски растаявшего снега, водянистые, посеревшие от грязи, лежали в тенистых проулках, вдоль стен и парапетов. Амитай держал перед собой коробки с патронами и ждал, когда начнется его работа, – Хена назначали заряжать пустые обоймы и раздавать патроны, бегая по этажам.

Часа через два после рассвета было еще прохладно, но Отто страдал от духоты и волнения. Он распахнул окно шире и расстегнул воротник; лямка от винтовки Мосина с оптическим прицелом была слишком туга, он немного ослабил ее и облокотился на стену. Начал растирать плечо. Глаза архитектора внимательно изучали улицу: на маленьком балконе, укрепленном мешками с песком, сидел Марек с пистолетом-пулеметом МР-38, братья переглянулись и кивнули друг другу; с противоположной стороны улицы из чердачного оконца торчали стволы нескольких винтовок и маузеров, похожих на маленьких щук, в предвкушении добычи смотревших в одну точку навострившимися носами. Эва сидела неподалеку от Отто, готовила медикаменты и скручивала стираные бинты.

Рядом с архитектором и панной Новак разместился молчаливый поляк Яцек с волчанкой на лице. Он состоял в Гвардии Людовой и жил на арийской стороне, несколько раз выступал в роли связного между Гвардией и организацией, пересекал границу гетто, чтобы передать евреям оружие, боеприпасы, медикаменты и продовольствие, после чего возвращался в свое подразделение. Но, узнав вчера вечером, что немецкие силы стягиваются к стенам гетто, взял вещмешок с консервами и патронами, прихватил у товарищей из Людовы два автомата, свою охотничью двустволку и окончательно перебрался сюда, чтобы разделить последние минуты гетто с евреями.

Яцек передал автоматы боевой организации, а сам вооружился привычной ему двустволкой. Зарядив оба ствола патронами с крупной картечью на косулю, он поглаживал гладкое дерево приклада подушечкой большого пальца и молился. Отто так и не успел узнать его получше, но переглядывались они с нескрываемой симпатией. Когда Яцек только появился и объявил о своем решении остаться с евреями, его начали расспрашивать о планах Гвардии Людовой и особенно Армии Крайовой, которая не выходила на связь уже четыре месяца, с января, когда передала в гетто оружие, но молодой парень с серьезными, умными глазами только пожимал плечами. Искренний ответ отнимет у евреев надежду, ответить честно было невозможно, а солгать тем более. Яцек знал, что люди Стефана Ровецкого и полковника Коморовского ни с кем и ни при каких условиях не станут согласовывать свои действия, да и не считают в ближайшее время нужным начинать борьбу, и их нежелание выходить на связь – очередное тому подтверждение. То же можно было сказать и о Гвардии Людовой.

Ян Гольдберг, опустившись на колено, положил ствол своей старенькой винтовки Бертье 1892 года на оконную раму. Его бледная кожа будто светилась в темноте, мечтательные глаза за очочками смотрели на мушку. За спиной висела аптечка. В руках Яна винтовка казалась противоестественным чудовищем, наростом, она резала глаз, как сигарета во рту младенца, но юноша захотел взяться за оружие по крайней мере до тех пор, пока нет раненых. Залман Бучевский, коренастый невысокий парень, лежал на балконе, время от времени покашливал, шмыгал носом. Несмотря на теплую, солнечную погоду его шея была плотно повязана шерстяным шарфом – он хорошо знал подземную Варшаву и частенько наведывался на арийскую сторону по канализационным лабиринтам. В эту зиму в связи с накалившейся обстановкой Залман почти не вылезал из коллекторов, выступая проводником групп, переносивших большие партии оружия, взрывчатки и боеприпасов, поэтому сильно простыл. В последнее время Бучевский начал горбиться и щуриться, так что со свойственным ему черным юмором частенько поговаривал, что немцам придется хоронить его в очках, которые ему уже давно пора носить. Потемневшая кожа Залмана, казалось, пропиталась канализационным смрадом. Сам он уже давно не чувствовал этого запаха, чего нельзя было сказать об окружающих, – особенно резко с непривычки отталкивал этот душок тех, кто еще не бывал в канализации.

Бучевский занял позицию на четвертом этаже и любовно оглядывал настоящую роскошь – пулемет Browning M1928, упертый в плиту двумя серебристыми сошками. Залман положил подле правой руки десять двадцатипатронных магазинов. К несчастью, это был весь его боезапас. Зная, что один такой магазин можно опустошить за три секунды, и то, как быстро раскаляется ствол, Залман держал подле себя пистолет Mauser C96 с деревянной кобурой-прикладом. Роза Фридман, забравшаяся на крышу пятиэтажного дома, перебирала бутылки с горючей смесью. Обвязавшись веревкой, закрепленной на балке чердачного помещения, она теперь ждала первых выстрелов у себя под ногами, чтобы сбежать на край крыши и сбросить на головы немцев бутылку с огненным коктейлем. Розу страховала другая девушка: с наганом за пазухой она сидела на чердаке и придерживала веревку.