Светлана Нина - История в зеленых листьях

– Самое страшное в этом вопросе – то, что спустя столько тысячелетий цивилизаций мы до сих пор бессильны перед фундаментальными вопросами бытия. Как будто мы топчемся по кругу, улучшая лишь водопровод и стоматологическое обслуживание. Ты и я можем верить, во что нам нравится. Но это вовсе не означает правдивость наших взглядов.

Образ Арсения как насмерть влюблённого в другую возродил в Мире былое увлечение чужими историями. Увлечение тех времён, когда она была свободна как чайка и с интересом ожидала будущего. Страдание затопилось здравым смыслом, отошло вглубь и засело там, как недолеченная инфекция.

Рядом с ним Миру охватывало пленительно-безысходное чувство нахождения с мужчиной, с которым никогда не перейдёт определённая грань. «Мне нравится, что вы больны не мной». Люди обоих полов ей приносили не только опыт, идеи и физическое полнокровие, но и констатацию факта, насколько они неверны и озабочены лишь собой, насколько разнятся понятия дружбы у них как о беззаботном и необременяющем способе досуга и у неё как о куске личности, который она щедро расплёскивала на тех, кто отвечал взаимностью.

И снова не было рядом этой мифической родственной души, которой не боязно открываться. Желанной и невыполнимой. Лизнёшь другого – а внутри всегда не то, что казалось.

Дружба – иллюзия, которая держится либо на творчестве, либо на кристальности одного из затянутых в неё. Она неизменно заканчивается, когда расходятся дороги. И это случается тем чаще, чем больше горды и эгоцентричны её составные части. Развитым людям тяжело терпеть градации других – тяжким ударом отдаётся любой их промах.

Дружбы так недолговечны у людей, одержимых собственным внутренним миром, у людей с полностью сформированными взглядами, привлекательными своей неоднородностью.

Но всё это перекрывали тягучие чувства к Варе, её негромкие слова, исполненные смысла и глубины… Её слова, обращённые на всех, чтобы ко всем прильнуть и услышать. До встречи с Варей Мира не верила, что кому-то может быть не плевать на других. И эта незлобивость покоряла. В однородных людях проклёвывалось только что-то плоское и до омерзения обобщённое. А Варя – шкатулка, набитая украшениями разных лет, форм и градаций. Единственная, кто делал Миру лучше, а не заставлял озлобляться всё больше. Кто не обнажал, как Мира, своё безразличие к другим и не упивался этой ущербностью.

Порой Миру окутывала неуютность существования от привыкания, выхода из освоенной среды, и она принимала её за тоску по прошлому, игнорируя кадры настоящего. Но стоило попытаться вернуть минувшее – настигали лишь упадок и бессмысленность провинциального волочения грязи по дорогам.

Скрытый от сиюминутной памяти аромат бабушкиных духов, которые она с таким самоотречением отдавала внучке… Сливочный вкус какао, который она варила и беспардонно пересахаривала. Что может быть слаще отдалённой грусти прошедшего, которое сквозь призму времени или теперешнего несчастья видится таким кристальным, кинематографическим?

Как тяжело бывало в настоящем, за столпотворением в метро, выудить из памяти моменты, делающие жизнь цельной, ценной, воплощённой. Жаль было упускать себя, расслаивать на повседневность, но только так и возможно было освоить что-то новое, почерпнуть, понаблюдать. И то, что казалось оторванными кусками сердца, обернулось регенерацией всего энергетического поля. Убывшее и потерянное разрослось новыми ветвями. Потрясающе было просто существовать и осознавать эти коренные процессы внутри себя, дышать и смотреть, лишь смутно догадываясь о мистической связи первопричин эволюций азотистых оснований и духа. Чувствовать разрастающееся сердце внутри, грусть и драйв. И восхищаться теми, кто шагнул в этом исконном, необходимом процессе дальше.

В юношестве Мира боялась поступиться собственной ленью и стать равной этим людям-призракам, в анабиозе шурующим с работы и на работу. Но вот время пришло, и реальность оказалась разноплановее, чем куцые страхи. Теперь Мира знала, что чувствуют взрослые, очумевшие от работы как провокатора отсутствия впечатлений, – смутное удивление от чужого восхищения чем-то. И признание этого – отправная точка взрослости. Точка невозврата.

Напичканный людьми Петербург теперь четко доносил, что человечество безмерно разрослось, и все одинаковы. От него было не укрыться даже во дворах-колодцах, обшарпанных грязно-жёлтым, где ей уступали дорогу подвыпившие и изрядно потрёпанные интеллигенты. Ежедневная трудовая повинность утверждала в мысли, что человек человеку – волк, надеяться абсолютно не на кого. Работодатель чтит свои интересы, а родители не вечны.

Накапливалась катастрофическая усталость от повторяющихся ситуаций, слов и кадров. И Мира, сохранив былой цинизм и свободолюбие, поступилась чем-то особенно ценным ради материальных благ, статуса и насмехательства над теми, кто не сделал того же. Мире надоело чувствовать себя маленьким человеком. И хиппарство выпарилось куда-то, сломившись под недюжинным себялюбием. Попробовать новую роль секущего специалиста, с которым считаются, тоже казалось забавным.

Даже то, что выглядело построением её разума, было перетянуто через сердце. Впитывая запахи настоящей русской усадьбы, напоровшейся на историю, Мира всё отчётливее понимала, что человек – нечто большее, чем заточенное в коробку сознание. Чем характер и память. Человек – это разлитая в пространстве энергия, затрагивающая много больше, чем кажется. Это одновременно всё и ничего. Но это неуничтожимо живёт в тех, кто его коснулся. Вот магия жизни.

– Я не хотела говорить тебе, – в волнении и смирении, что всё же открывает рот, изрекала Варя, – но у меня был ребёнок.

Мира почувствовала жар. Она молчала, пока Варя выплёскивала на неё поток, накопившийся до краёв и сидящий внутри, как заноза.

– Я и из дома уехала из-за этого.

– Ребёнок… погиб? – осторожно спросила Мира, не дождавшись дальнейшего монолога.

– Нет. Он вполне здоров.

Они встретились как непогрешимые, блестящие, благополучные. Нимфы в длинных платьях и джинсовых жилетках, охватившие последние тёплые дни года. А оказались опустившимися, с потемнениями на дне. Грызшее разочарование в Варе обернулось лишь временным помутнением от преследующей усталости и напряжённости их треугольника.

– Женщина может любить ребёнка нелюбимого мужчины как отдушину. Надо же кого-то любить. А у меня вышло наоборот: безразличие к ребёнку от мужчины, которого, как мне казалось, я любила.

Она говорила, и редкостная красота её осознанности вытеснялась чем-то более земным, прозаичным, но это делало её ближе – образ проступал чётче. Правдивы ли разливы наблюдаемых качеств, или лишь искажены воспринимающим объектом и его настроением? Выходило у неё всё так изящно, что порой хотелось расцарапать ей лицо.