Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

Я проплакала весь концерт, сидя на краю сцены. Видимо, со стороны я смотрелась художественной инсталляцией: «Девушка плачет от берущих за душу, печальных песен». Я пыталась сдержаться, но сдалась уже на второй песне. Все песни Джона были пронизаны тем же ломким, пугающим беспокойством, которое настигает тебя по ночам, когда ты сидишь в одиночестве, в темноте, и до жути боишься будущего. Я хорошо знаю, что это такое.

В песне о его маме, о ее нервном срыве – «Тема для мелодии» – были такие слова: Бедный мальчишка совсем один / В доме, объятом пожаром / Выбирает, кого спасать первым, кого последним . Собственно, на этой песне я и сломалась. А когда он запел «Мы и есть подкрепление», перебирая гитарные струны короткими толстыми бледными пальцами: Ты похожа на поле распятых святых / Доброта как открытая рана / Но когда придет время закрытия / Мы смоем кровь / Волосами, обмокнутыми в вино, – мне пришлось глотать сопли, чтобы не залить ими сцену.

Один раз он посмотрел на меня, увидел, что я рыдаю, и, кажется, растерялся – запнулся, – чуть было не оборвал песню на полуслове. Но я храбро ему улыбнулась, и он улыбнулся в ответ – так же радостно, как улыбался мне в баре, – и вернулся к своему печальному, горестному куплету.

Вот тогда-то я и поняла, что люблю этого расхристанного, некрасивого, разговорчивого человека в нелепой меховой шубе, который целый день бродит по городу в поисках смеха и ярких огней, а вечером выходит на сцену и расстегивает неуклюжими толстыми пальцами верхние пуговицы на жилете, чтобы выставить напоказ свое сердце.

После концерта Джон задержался в гримерной и влил в себя три бокала виски – которые, будучи Джоном Кайтом, он вдохнул, словно пар, меньше чем за десять минут, – после чего радостно объявил, что ему надо «сдаваться Герцогине для интервью», и мы поехали к нему в отель.

У меня с собой была только одна кассета на 90 минут. Когда я собиралась в Дублин, мне даже в голову не приходило, что мы с Джоном Кайтом проговорим до пяти утра. Он был пьян ровно настолько, чтобы его потянуло на разговоры, ну а мне только дай поговорить.

Он рассказывал о своей маме. Ее отправили в психбольницу, когда ему было девять. Отец пил по-черному, и Джону пришлось в одиночку заботиться о трех младших братьях. Он надевал мамино пальто и сажал малышей к себе на колени, чтобы они вдыхали запах пальто и представляли, что мама рядом.

– Я читал, что так делают со щенками, – пояснил он. – Они и были похожи на маленьких беззащитных щенков. Которых выбросили на помойку в картонной коробке.

Он рассказывал, что они жили так бедно, что в Ночь Гая Фокса воровали дрова, предназначавшиеся для общественного костра, и везли их домой, спрятав в детской коляске – а ребенка сажали сверху. Когда Джон навещал маму в больнице, чувствуя себя совершенно раздавленным, маленьким и беспомощным, и вместе с тем ужасно старым, она никогда его не обнимала. Даже не прикасалась к нему. Ее пугал всякий телесный контакт, и она не могла пересилить свой страх. Но когда он уходил, она целовала кончики своих пальцев и прижимала их к его губам со словами: «Это мое «до свидания» Джону».

Я рассказала ему о своей семье – о вечно подвыпившем папе, о нашем бедном, унылом квартале. Рассказала, как я сглупила, случайно проговорившись соседке, и теперь нам грозит неминуемая нищета – то есть пока ничего страшного не случилось, но может случиться в любую минуту, – и мне пришлось срочно устраиваться на работу, чтобы спасти семью от разорения. Я рассказала, что наша мама превратилась в сердитое привидение, и что я теперешняя ей не нравлюсь. Мама считает, что Долли Уайльд это не я . Не настоящая я.

– Да уж… Людям вечно свербит объяснить тебе, кто ты на самом деле, – сказал Джон, скривившись от отвращения, словно речь шла о каком-то совсем уже тухлом хобби вроде фольклорных танцев или мастурбации кошкам. Он закурил сигарету. – Люди такие, блядь, скучные.

Мы проговорили всю ночь. Когда за окном рассвело, Джон устроил мне постель, накидав в ванну подушек.

– Как в «Норвежском дереве», да, малыш? – сказал он.

Я забралась в ванну – неожиданно там оказалось уютно – как будто ты птенчик в яйце, – и Кайт укрыл меня своей шубой. Белая ванна, полная меха.

– Сейчас ведь еще не так поздно? – спросил он с надеждой в голосе, присаживаясь на бортик ванны.

– Джон, уже пять утра.

Он на секунду задумался.

– Значит, мы можем еще немного поговорить.

И мы говорили. И много смеялись. Он лежал у себя на кровати и рассказывал всякие смешные истории, иногда умолкал – засыпал? – а потом вдруг хихикал, и я тоже хихикала, и он говорил:

– Ладно, давай ты уже замолчишь. Надо спать.

И я говорила:

– Нет, давай ты замолчишь.

В какой-то момент он пришел в ванную, чтобы отлить, и стоял в трех шагах от меня, извергая грохочущую струю виски, джина и «Гиннесса».

– Все, давай ты уже замолчишь, – сказал он.

– Нет, давай ты замолчишь.

– Обожаю тебя, малыш.

Он спустил воду и вернулся в постель.

Мы были как два ребенка на ночевке в лесу.

Сначала – такси, потом – аэропорт. Самолет. Я представляю, что тень самолета – это огромный кит в Ирландском море. Мне нравится, как он плывет вслед за нами до самой Британии. Хитроу. Линия Пиккадилли. Линия Виктория. Электричка. Вулверхэмптон.

Пятьсот двенадцатый автобус. Я упала с небес прямо в пятьсот двенадцатый автобус. Моя одежда все еще пахнет Ирландией, но я уже дома. Пенн-роуд! Твои чудовищно скрюченные деревья! Я приветствую вас!

Мой рюкзак стоит на соседнем сиденье. Он стал тяжелее, чем был вначале. В основном из-за трех пепельниц, украденных мною с подачи Кайта. Две пепельницы из пабов, одна – из отеля.

Насчет той, которая из отеля, Джон был особенно настойчив. Я проснулась в девять утра. Он сидел за столом у окна и уныло глядел на остатки завтрака.

– Мне не положили цветов на поднос, – с досадой проговорил он. – Ни единой гвоздики. Ни одной завалящей розы! Теперь придется носиться по городу, искать бутоньерку. Тратить время и нервы.

Он указал на пустую петличку своего пиджака, где обычно всегда был цветок.

– Я просто обязан выразить недовольство, – сказал он, с шиком запихнув пепельницу в мой рюкзак. Туда же отправились миниатюрные флаконы с шампунем, лосьоном и жидким мылом. И полотенце для рук. Но полотенце пришлось оставить – оно не влезло.

– Да, я обязан выразить возмущение безобразным обслуживанием, – сказал Джон, рассовав мне по карманам бутылочки из мини-бара.

Автобус подпрыгивает на ухабах, и я боюсь пролить «Гиннесс», стакан с которым держу в руках. Пинта «Гиннесса» – это подарок. Сувенир из Дублина.

Сегодня в десять утра, по дороге в аэропорт, я попросила таксиста остановиться у паба и подождать меня две минуты. Я пулей влетела в паб, взяла пинту «Гиннесса» и спросила бармена со всем апломбом, на который была способна: