Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

– У вас есть красивая оберточная бумага? Не могли бы вы завернуть мне бокал прямо с пивом? Я отвезу его в Англию.

Коротко посовещавшись, мы придумали следующее: я накрыла бокал бирдекелем, как крышкой, а бармен сходил в кухню за пищевой пленкой и замотал всю конструкцию в два десятка слоев. Извел почти целый рулон. Всю дорогу от Дублина до Вулверхэмптона – семь с половиной часов – я держала в руках эту липкую темно-коричневую мумию и берегла ее как зеницу ока.

Исключительно потому, что мне хотелось порадовать папу. Сколько я себя помню, он вечно бухтит, что в Британии категорически не умеют делать нормальный «Гиннесс».

– Настоящий, достойный «Гиннесс» делают только в Дублине, – говорит он. – Вода там другая, вот в чем секрет. Я бы отдал свои яйца за пинту нормального «Гиннесса».

И я купила ему эту пинту – настоящий ирландский «Гиннесс», прямиком из Ирландии. Эта пинта летела со мною по небу, над морем. Я наконец доросла до того, чтобы покупать папе хорошее пиво.

Я вхожу в дом, держа бокал на отлете – братья бросаются обниматься, один из них уже плачет, – вручаю папе подарок и говорю:

– Пей.

Он срывает с бокала пленку – недоуменно глядит на меня – и делает осторожный глоток.

– Черт, оно выдохлось, – говорит он.

Через час я иду к себе в комнату и врубаю Джонов альбом «Лесоводство» на полной громкости.

Слушая его голос, я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда я сказала, что впервые в жизни летела на самолете.

– Ох, малыш! Представляю, как тебе вставило. Жаль, я не видел твоего лица. Тебе же понравилось, да! Тебя, на хрен, взорвало !

Мне нравится рассказывать Джону Кайту о том, как я делаю что-то впервые. Моя наивность – неискушенность – приводит его в восторг. Больше я никому о таком не рассказываю. Не могу даже представить, что расскажу. Все остальные просто пожмут плечами, не понимая, с чего я вдруг разволновалась от совершенно обыденных переживаний. Джон Кайт – единственный человек на Земле, рядом с которым я не чувствую себя прибабахнутой белой вороной.

Я начала составлять список вещей, о которых могу говорить с Джоном Кайтом и больше ни с кем. Список я озаглавила без затей: «Следующие пятьдесят разговоров с Джоном».

Я вырываю его фотографии из «Melody Maker», «D&ME», «NME», «Select» и «Sounds» в библиотеке и леплю их на стену рядом с «Manic Street Preachers», и Бреттом Андерсоном, и Бернардом Батлером, и Куртом Кобейном в женском платье. Теперь я пишу в своем дневнике, обращаясь к нему, а не к Гилберту Блайту. Я поставила все три пепельницы на стол и постоянно на них смотрю.

Если бы я курила, я бы стряхивала в них пепел и представляла бы, что мы с Джоном курим вдвоем . Может, мне стоит начать курить. Может быть, так будет правильно.

Четырьмя днями позже мне приходит письмо. Длинный плотный конверт кремового цвета. Мой адрес написан петлистым почерком серой шариковой ручкой, внутри – кассета, подписанная той же ручкой: «Гонзо Генсбур». Я в жизни не видела ручку с серыми чернилами. Где вообще продаются такие ручки? Где их берут? Я включаю кассету и читаю письмо.

«Привет, Герцогиня». Это самые лучшие слова на свете. Мое первое и единственное крещение. «Привет, Герцогиня».

Просто хочу, чтобы ты знала: наш затяжной алкодень завершился в 11 утра, у бассейна при отеле, где я задрых на шезлонге, прямо как был, в шубе. Я хотел окунуться, чтобы чуток протрезветь, но на минутку прилег, собираясь «всерьез поразмыслить» (узнаешь свою фразу?), а потом вдруг проснулся в окружении детишек, одетых в плавки, и услышал, как их мама кричит: «Оставьте дядю в покое! Не мешайте ему отдыхать!»

Меня впервые в жизни назвали «дядей». Я немного растерян и горд. Видимо, это и есть взросление. Вроде как пропуск во взрослую жизнь.

Как хорошо, что мы встретились, принцесса. Мы же скоро увидимся, да? Давай постараемся поскорее – не хочу ждать еще 24 года до нашей следующей встречи. Пойду погуляю. Я три дня не выбирался из дома.

Люблю тебя, твоя «группа».

Джон записал мне на кассету «Историю Мелоди Нельсон» Генсбура. Невероятная музыка. Умопомрачительно, невыносимо сексуальная. Темная, притягательная, восхитительная. Как будущее, которого я до жути боюсь и в то же время стремлюсь к нему безоглядно. Вкупе с письмом она взрывает мой детский мозг, и я вдруг разражаюсь слезами.

Я рыдала, наверное, не менее получаса. Слезы были как дождь, как внезапно начавшийся ливень – неудержимый, неистовый, – но когда он стихает, в небе зажигается радуга и птицы поют свои песни ликующей благодарности миру, умытому небесной влагой. Слезы радости и облегчения.

Я подношу письмо Джона к лицу, даже не осознавая, что делаю. Может быть, на бумаге остался едва уловимый след запаха его рук – рук, которые делают музыку. Рук, играющих на гитаре. Я не знаю, почему, но его руки разбивают мне сердце.

Господи, спасибо тебе, спасибо, спасибо, думаю я про себя. Я не умру, не получив ни одного письма. Теперь и мне тоже приходят письма. Люди мне пишут. Я дружу с музыкантами, я дружу с самой музыкой. У меня есть друзья. У меня все получается. Я тоже в группе.

Следующие две-три недели были, наверное, худшими в моей жизни, потому что я вдруг обнаружила кое-что поразительное: есть люди, которые вовсе не люди, а места – целые миры. Иногда ты встречаешь кого-то, в ком тебе хочется прожить всю жизнь.

Джон Кайт – моя Нарния. Я прошла сквозь его меховую шубу и оказалась в волшебной стране, где я принцесса по имени Герцогиня, старший мастер дружеской болтовни Кэр-Паравеля. В Джоне Кайте люди разгуливают по улицам с поросятами под мышкой, и мы выходим на сцену, держась за руки, и окунаемся в яркий свет, и я летаю над крошечными географическими картами, устремляясь к великим идеям, и сплю в белых уютных ваннах, не прекращая вести разговоры даже во сне. Я хочу навсегда поселиться в Джоне Кайте – хочу незамедлительно переехать туда. Джон Кайт это лучшее место на свете. Там всегда что-нибудь происходит.

Когда рядом Джон Кайт, что-нибудь происходит всегда.

– Я тут жить не могу, – говорю я собаке, уныло и грустно. Я залезла на крышу сарая и зову Бьянку забраться ко мне. – Я здесь долго не выдержу. Здесь ничего не получится. Дом такой маленький, тесный, и ничего интересного не происходит. Вообще ничего не происходит. Здесь мне всегда будет двенадцать.

С тех пор как я взмыла в небо и увидела, как дома превращаются в спичечные коробки, все здания в Вулверхэмптоне, кажется, сделались меньше. Весь Вулверхэмптон сделался меньше. Я как Алиса в Стране чудес, когда она то растет, то уменьшается, то снова растет. У меня изменился масштаб. Я как выросла до 30 000 футов, так и осталась. Мне не пройти через крошечные дверцы. Мне снится, как я встаю в полный рост и растаптываю эти кукольные домишки, сравниваю их с землей и бегу прочь. Мне нужно мчаться в Лондон, где живет Джон Кайт, где я буду не просто Джоанной, а Герцогиней, и поселюсь в пабах.