Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Вот так-то, парень, — заключил дед Андрей. — Ты там что-то пишешь, говорят? Пиши… Да разберись-ка до конца: вот, скажем, я смирный человек, а как разозлят…

— Бузотер, — подсказала бабка Оля.

— Я три войны провоевал, и не сказать, чтоб плохо. Русский человек терпелив, но если разозлить — ого! Надо по правде жить, только по правде…

Все купленное в магазине Леонид Васильевич сложил в сарае кое-как: уж очень здесь захламлено… А хотелось разместить инструменты так, чтоб радовался глаз; эх, сделать бы верстачок. Да поработать рубаночком, чтоб стружки накопилось, золотой, пахучей!

Он принялся вытирать бумагой смазанные автолом садовые ножницы, да вспомнил: «Клещи забыл купить!» — и в тот же момент резкая, как удар током, боль из пальца в локоть пронзила его и отдалась в плече: ножницы оказались как бритва.

— А-а черт! — ругнулся Леонид Васильевич, увидев кровь. — Нина! — крикнул он. — Спроси у матери йоду. И бинт принеси!

— Чево ты? — всполошилась мать у крыльца.

— Да пустяки… палец порезал.

— Ну вот, — рассердилась она. — Тенято некошлое!.. Вечно у него что-нибудь!..

Йоду у нее, конечно, не оказалось и бинта тоже: она постучала в окошко квартирантке:

— Лиля! А Лиля! Нет ли у тебя йоду?

Кровь капала из зажатого пальца обильно, однако боль уже отошла, осталось только жжение.

Явилась Лиля, молодая женщина, беленькая, чистенькая, спокойная; и мать с Ниной подошли — все столпились возле него. Лиля сноровисто забинтовала ему палец — ей это дело привычное.

Странно, она была похожа на Таю, хотя и ростом выше, и фигурой крупнее… Может, и непохожа, просто показалось ему.

— Присохнет, — нетерпеливо сказал Леонид Васильевич. — Спасибо, Лиля.

Что-то прозвучало в его голосе, какая-то нота — может быть, даже нежность, — отчего медсестра глянула на него как будто смутившись.

Вот и в именах что-то похожее… Может, потому, что оба имени довольно редкие?

— И чего ты такой раздепаистой? — ругалась между тем мать — должно быть, сострадая ему. — Угораздило же, прости господи!

— Да ладно… Заживет.

Лиля, отступив, посмотрела на них почему-то с улыбкой и ушла.

— Вишь, как у тебя: медицина прямо на дому, — заметил Леонид Васильевич матери.

— Да не скажешь зря, я уж и то: как чуть что заболело, так к Лиле: нет ли, мол, какой таблетки. А она безотказная, что ни попросишь, все сделает. Неплохая, чего говорить, услужливая…

Последнее слово немного покоробило его, и он оглянулся на ушедшую Лилю: обидно ведь ей будет о себе такое услышать.

— Услужливая, — повторила мать с удовольствием. — То и дело: бабушка, не надо ли чего? В Москву поедет — и колбаски привезет мне, и маслица сливочного. А то еще перед праздником у них на работе наборы дают, так она и мне возьмет. Тут перед Первым-то маем принесла мне и того и сего помаленьку. Ну вот, говорю, Лиля, ты мне и праздник сделала.

Столь жалостливое было в ее рассказе, что Леонид Васильевич страдающе нахмурился. Виноватым себя почувствовал: сам не мог, так послать надо было Севку или Славку с гостинцами для бабушки! Не догадались. А тут, вишь, старушка в каком униженном состоянии: чуть не милостыню у Лили берет.

— У тебя ведь и прежние хорошие квартиранты были, верно?

— Да не пожалуюсь: все помогали. Саша жил, так вон плиты привез, что дорожка-то к крыльцу выложена. И посейчас ходит — здоровается. А до него Сапожниковы муж и жена — и дров, бывало, попилют, и огород покопают.

На садовые ножницы Леонид Васильевич рассердился: сунул их куда-то на полку. Решил прежде всего наточить пилу, хотя бы один из сменных ее ножей. Выбрал тот, что с мелкими зубчиками, долго пристраивался: на порожке сарая неудобно, на чурбаке тоже…

Мать подошла:

— Чай, мешает палец-то?

— Ничего… Не отрубать же его!

— Так уж, знать, не мастер, вот и обрезал.

Он промолчал.

— Кабы тебе эти… тиски, вон как у Бориса, — последовал совет. — Зажать пилу-то!

Это верно, тисочки нелишние в таком деле, как заточка пилы. Да еще верстачок! Да еще набор таких и сяких инструментов!

— Буде, схожу к Пикулевым, а? Я и завсю: как чуть чего, так к ним иду.

— Не ходи.

— Да долго ли мне!

И она отправилась. Он остановил ее рассерженно:

— Сказал же: не ходи! Из-за каждой мелочи бегаешь к соседям… Нехорошо.

— Да что им, жалко, что ли! Чего ты взъерепенился!

А тут еще палец болит, зараза! Проклятая пила!..

— Экой озырь упрямой, — проворчала мать, отходя.

«А, вот чем эта Лиля напомнила мне Таечку! — внезапно догадался он. — Однажды я она тоже бинтовала мне руку и как-то все было очень похоже… Я тогда косил вот здесь, у крыльца, стал точить косу бруском и полоснул по пальцу… вот шрамик. А Тая подошла пожалеть, потом бинтовала… Заглядывала в глаза… Да, да, все так же… Словно вчера…»

— А пойду-ка я в лес схожу, — сказал он, бросая свое занятие.

Вдруг пропал интерес к хозяйственным делам.

— Штой-то ты! — удивилась мать. — Точил-точил, да будто в бок его кольнуло: в лес захотел!

— И я с тобой, — тотчас заявила Нина.

— Вдвоем завтра пойдем. А сейчас мне что-то хочется одному побыть. Ты извини.

Слава богу, не обиделась жена. Она редко обижалась на него.

— Чего тебе там, в лесу-то? — спросила мать. — Чего ты туда утяпишься?

— Принесу жердей — изгородь надо новую городить!

— А-а… Ну, конечно… Знамо, пригодятся!

Она немного успокоилась: не гулять идет сын — за делом.

Леонид Васильевич взял в сарае маленький топорик и, поигрывая им, отправился берегом реки, потом по мосточку деревянному… по улочке окраинной… О-о, теперь это была уже отнюдь не окраинная улочка! За нею понастроились еще и еще.

Раньше прямо за мостиком начиналось поле, которое рассекал извилистый ручей, поросший кустами. Так то раньше! Сколько лет-то прошло.

Сюда, между прочим, они ходили с Таей гулять. Тут можно остаться совершенно одним — и в том было их настоятельное желание. Поэтому как дома, при матери, им ни поговорить, ни приласкаться.

Чудное тут место! Разнотравье вдоль ручья, разноцветье, а запахи какие! А сколько было жаворонков! Так и звенели, так и звенели. Что-то нынче не слыхать… Тая, бывало, придет сюда и обязательно распоется. Она любила петь.

В нем ныне жило такое чувство, словно она умерла. Потеря ощущалась столь великой, что как раз можно было сравнить именно с безвозвратной утратой, то есть со смертью. Она умерла… нет, жила в нем, жила! И чем старше он становился, тем отчетливей прорезались дальние воспоминания.

Удивительное она была существо, Таечка. Никогда ей не стать взрослой женщиной… Помнится, оказалась в такой степени не подготовленной к семейной жизни, что мать вполне справедливо укоряла сына:

— Ты подумай-ко: она ж у тебя ни сшить, ни распороть.