Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Как же, али я не знаю! Ночью иной раз не спится, слышу, в дверь-ту к ней или в окошко: тук-тук. Она откроет — значит, ждет.

— Ну и что? Не вижу тут плохого. Это ее дело. Она тебе исправно платит, какие могут быть к ней претензии!

— Чтой-то больно хорошо! — возвысила мать голос. — Она будет тут… меня позорить.

— Ты по ночам спи покрепче и не слушай, кто к кому в окошко стучится.

— Ишь как! А вот я предупредила, так, гляжу, обиделась. Хоть и здоровается, а все, вижу, косится. Ну, нынче позвала, когда ты руку-то порезал: то ли, думаю, выйдет, то ли нет — ничего, не сердится. Отходчивая, зря не скажешь. А парень-то уж не ходит, не вижу и не слышу.

— Может, вы любовь у них расстроили, — сказала невестка с укором.

— Да кака така любовь! В постели-то спать!

Мать смотрела на них ястребиными глазами.

Наступила продолжительная пауза.

— До чего ты немилостива! — сын вздохнул. — Ведь Лиля с тобой внимательна, всегда готова помочь и по хозяйству, и с лекарствами. Сама же говорила: чуть что, так к ней. И из Москвы продукты возит…

— Дак и я ей помогаю! Весной-то два ведра картошки дала. Это, считай, по три рубля ведро, шесть рублей…

Леонид Васильевич поднялся из-за стола, боясь, что сорвется на резкость и разговор кончится неладом.

Поначалу-то казалось, что работу эту они сделают быстро. Но не тут-то было! Охапку на руку накласть — надо присесть, а наложишь — еле разогнешься. Горбыльки-плашки сырые, тяжелые, а привычки к такой работе не было ни у Нины, ни у кого. Мать же на руку накладывала не меньше их и в шаге не отставала.

— Посиди, мам! — просили они. — Не твое это дело.

— А чтой-то? — строптивилась она. — Чай, все вам полегче! Я потихоньку.

Она была деятельней их, однако все-таки устала. Решив облегчить да ускорить дело, выкатила одну из детских колясок, нагрузила дровами, повезла; колясочка — кувырк…

— Мам! — уже сердито приказал сын. — Чего ты тут?.. Сказали же: перетаскаем. Сядь вон на лавочке и сиди, поглядывай.

— А штой-то!

Сложила уроненное, повезла, и снова колясочка — кувырк на бок. Плашки-горбыльки, как намыленные, разъехались вроссыпь.

— О господи! — вздохнула Нина, адресуясь к одному мужу. — Хоть бы ушла с глаз долой. Без нее справимся!

— Она не уйдет, — сказал тот, хмурясь.

Как медленно убывала груда на улице! Как медленно росла поленница у сарая! А от приседаний да наклонов уже поджилки да поясница стали сказываться все настойчивей. Бездарная это была работа — она раздражала Леонида Васильевича больше, чем мать или Нину, он был нетерпелив характером.

— Все, хватит! — провозгласил он. — Остальное завтра.

Уж дело к вечеру. И, признаться, хотелось погулять по берегу реки.

— А чтой-то? — возразила мать и стала набирать следующую охапку.

— Мам, уймись! Хватит, говорю, на сегодня!

— Дак на улице, что ли, оставлять? — возмутилась она. — Придумал тоже!

— Что им сделается до завтра!

— Растащат за ночь!

— Кому они нужны?!

— «Кому-кому», — передразнила она нелюбезно. — Я знаю кому.

Между тем уже завечерело. Из раскрытого окна Пикулевых раздавалась музыка — телевизор там смотрели. Кстати, у матери телевизор совсем скверный: корову от автомашины на экране не отличишь. Но хоть бы посидеть, почитать, музыку эту послушать…

— Слышь, мам?! Хватит.

Он уже просил, а не приказывал. Не помогло.

— Идите, я без вас перетаскаю, — сказала она уже в сердцах.

Сын с невесткой переглянулись, потоптались, и — делать нечего! — пришлось продолжать работу.

Леонид Васильевич не мог найти объяснения трудовому азарту матери; он, азарт этот, возбуждал в нем протест. Так бывало всегда. «Что означает это неукротимое трудолюбие? — думалось ему. — Не сродни ли оно обыкновенной жадности?»

Еще в деревенскую пору наметились у них кое-какие разногласия на этот счет. Мать работала от зари до зари и, уставая очень, частенько поругивала сына за что-нибудь, а его это обижало. Конечно, усталый человек чаще неправ, нежели отдохнувший. Но дело не в усталости одного или лености другого: сын чувствовал себя единственным мужчиной в доме и бунтовал потому, что не мог найти объяснения многим хозяйственным предприятиям матери.

Вот она раз за разом косит загаженный курами и гусями лужок перед домом — не получится ли копешка сенца?.. А травка тут мелкая, жирная, косит ее мать до самой осени, так копешечки эти сохнут по две-три недели — не столько сохнут, сколько гниют; и более того — потом, зимой, корова не ест плесневелое, в курином помете сенцо; и все-таки, невзирая на то, в следующем году мать снова выкашивает лужайку и велит сыну то ворочать его, то сгребать при виде приближающейся тучки, то растрясать снова — солнышко проглянуло… Непостижимое упорство! Как тут не запротестовать!

Вот она затеет перекапывать весь огород, чтоб земля была пышней да и вдруг пропустили десяток-другой картофелин! А плаха эта большая, она уж и без того старательно перелопачена, каждый комок землицы размят, так нет: давай, Ленька, еще разок, вдруг наберем ведерочко! А уж мороз на дворе, руки стынут… «Копай, тебе говорят! Пышней земля будет…» И мытарились на смех людям.

Вот и молоко она берегла. Нальет чашку себе да ему, сыну, а больше не проси: «Криночку придется начинать, а не хочется — уж сметана настоялась». Молоко на сметану, а та предназначалась на продажу. Но на базар бригадир, глядишь, не отпускает — сметану мать собьет на масло, а оно долго храниться не может, надо перетапливать… Потом эти кругляши (по форме миски) топленого коровьего масла лежат на полке в кладовой, пока не прогоркнут. А между тем картошку примется жарить — ни прогоркнувшего масла не положит, ни сметаны из горшка не зачерпнет, а возьмет те же снятые кринки и сверху насобирает простокваши — тоже вроде бы сливки, — вот и жарит на том картошку.

Или история с дровами… О, это была настоящая страда!

Дров хороших в деревне достать не было возможности. Откуда! Хоть и лес рядом, а поди-ка увези дерево! Там лесник — живо штрафу даст! Иногда несколько хозяйств, сложившись, покупали чью-нибудь халупу-развалюху, которая на жилье уже больше не годилась, и разбирали на дрова. Но то были дорогие дровишки, которые «кусались», поэтому вся деревня отапливалась ольхой — хворостом и палками, а ольха заготавливалась в конце зимы, начале весны, когда настом скует снег. Поближе-то к деревне рос ольшняк кудрявый, низкорослый, а хороший — высокий да стройный — дальше за ним надо ехать в глубь ольхового леса; поди-ка его оттуда добудь.

Соседи с уличной фамилией Матренины — три здоровенные девки и мать — рубили корявенький ольшняк: полегче вывезти. Другой сосед, Иван Евдокимов, с женой Пашонкой забирались поглубже. Мать же всегда старалась их перещеголять. Свалив возле дома очередные санки с хворостом, говорила: «Ох!.. Теперь вот что, Лень, давай не полезем далеко. С окраинки возьмем». Однако доезжали до опушки — она озабоченно оглядывалась: нет, не тот еще хворосток. Пробиралась с пустыми санками дальше, а в лесу наста нет, он только в поле — ухаешь по колено да по пояс в снег.