Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— А еще маникюр сделала перед поездкой, — сказала Нина, разглядывая свои руки, — старалась, дура-то! Будто не знала, куда и зачем еду!

Мать пришла… вернее, приплелась, усталая. Села, уронила руки на колени и с блаженной улыбкой произнесла:

— Ой, ухайдакалася… Завтра и не встать будет.

Сын с невесткой досмотрели на нее довольно неприязненно. Она то ли не заметила этого, то ли не приняла во внимание; пес с вами, мол, сердитесь на здоровье, а дело-то сделано.

— Уж на крыльцо-то поднимаюся — ноги подгибаются, — говорила она умиротворенно. — Вот до чего.

Ей, видно, хотелось слов сочувствия, но она не дождалась их. Однако голос ее я улыбка говорили о великом удовлетворении: она достигла, чего хотела, — это высшее состояние ее духа, так надо понимать.

— Ну и ради чего старались? — спросил сын.

— Как же, Леня! Дрова-то к месту убраны, а не брошены посреди улицы.

Насколько мать была довольна, настолько раздражен и недоволен сын.

— И завтра убрали бы! Зачем было ломаться-то так? Куда спешили? Ну, объясни мне: для чего это?

— Да ладно тебе! — сказала Нина. — Пойдемте-ка спать.

— Ничего не «ладно»! Я понять хочу!

— Кто же дело-то на половине бросает! — рассердилась мать. — Чай, взялись, так уж нечего. Теперь вот хоть устали, зато наши дрова у местечка. И спать можно спокойно.

Сын еще что-то хотел сказать, но только махнул рукой. Пошел в комнатушку, где постель.

— А ужинать-то! — спохватилась мать.

Им было не до ужина. Они уже укладывались на ночь.

— Во как наработалися! — В голосе матери чувствовалось опять-таки великое удовлетворение и торжество. — И есть не надо. Теперь, Леня, знаешь, как дрова-то достаются!

Сын с невесткой не отозвались.

Наутро встали уже не с прежней радостной готовностью к работе: поясницы сказывались со вчерашнего, постанывали косточки. Леонид Васильевич с Ниной сохраняли довольно мрачное выражение на лицах — вчерашняя тяжесть на душе не рассеялась; не в духе были оба, но это состояние объединяло их, тогда как от матери отдаляло.

Завтракали в молчании, а если и обменивались фразами, то все равно чувствовалась угнетенность, словно туча нависла над домом.

— Еле встала, — пожаловалась мать, чтоб рассеять эту тучу, но жалоба ее прозвучала как невинное хвастовство. — Никак не раскачаюсь.

Она ходила немного согнувшись, покряхтывая, но — опять-таки! — двигалась охотно. Хоть и превозмогая себя, но была бодрей их!

— Вчера забыла я вам рассказать-то: мальчика задавило возле моста, у автобусной остановки. Шести лет. Ездил, говорят, в детский садик один: бабушка с дедушкой его ростили, а родители где-то на Севере, на шахтах. Знамо, старикам-то некогда каждый день встречать да провожать парнишку. Они посадят его на автобус, он и едет. А уж знал, где слезать-то. Слезет и побежит. Ну вот и побежал. А тут нигде самосвал навернулся. Ну и… Так головенка-то, говорят, и откатилась…

— О господи! — вздохнула Нина.

Возглас этот был полон негодования; не хватает, мол, еще этих рассказов — но мать поняла его иначе и добавила подробностей.

— Только вздохнул вот так… да «мама» сказал, — заключила.

Нина отложила вилку.

— Головка, которая откатилась, так сказала, или все остальное? — сурово спросил сын.

— Уж не знаю, а так будто бы: «мама», мол, и все тут.

За сим последовало каменное молчание. Супруги встали, переглянулись, привычно засобирались… куда? По всему видать, опять намерены взяться за какое-то дело.

— Буде, отдохните сегодня, — сказала мать осторожно, словно испытывая на крепость первый ледок. И, немного помедлив, добавила: — Эти плашки-то хорошо колются, с ними я и сама справлюсь.

Сын поднял голову, как конь при звуке боевой трубы, посмотрел на нее: «сама справлюсь» — это как понимать?

Невестка тоже оглянулась на свекровь: всего две фразы произнесла та, а как много сказала! Во-первых, она вроде бы проявила заботу и ласку к ним, непривычным-де к физической работе; во-вторых, несмотря на это, подталкивала к дальнейшим трудовым усилиям, намекая, что в противном случае сама возьмется колоть дрова; наконец, в-третьих, что самое важное, дала понять, что они только гости здесь, помогли — и спасибо, а хозяйкой все-таки остается она. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. Это, пожалуй, впервые прозвучало.

Сказавши так, мать явно почувствовала какую-то внутреннюю опору, продолжала уже уверенней:

— Хорошие дрова: пилить их не надо, а колоть легко будет. Потихоньку, полегоньку и справлюсь.

Опять наступило молчание. Дипломатическая игра эта была ясна всем троим.

— Ну что, — сказал Леонид Васильевич жене, — пойдем-ка мы с тобой в лес прогуляемся, а?

— Да-да, — тотчас согласилась Нина.

— Чай, наплюнуть, отдохните, — сказала мать благодушно, и это свидетельствовало о том, что она довольна итогом своих дипломатических усилий.

Они не отозвались, и это немного настораживало ее: нельзя, чтоб ушли вот так, молчком. Будет похоже на ссору, а мир, хоть и худой, все-таки лучше. Да и надо было выяснить: они погулять хотят или…

— А может, уж хватит жердин-то, Лень? Лучше бы крышу у сарая поправил… протекает.

— Сделаю, сделаю… Потом.

— Как хорошо, что ты вспомнил про жерди! — вздохнула Нина с облегчением, едва только отошли от материного дома.

— Да что-то тяжко мне стало, — признался муж. — Захотелось хоть куда, лишь бы прочь.

— Эва как он! — сказала Нина совершенно со свекровушкиной интонацией в голосе.

Оба мыслями были там, в материном доме.

— У меня все время такое ощущение, будто я на чужой территории, — сказал Леонид Васильевич.

— …и, увы, враждебной!

— Да, как-то так получается: я ограничен со всех сторон, куда ни ткнусь — или стена, или изгородь. Как теленок в загоне.

Они невесело засмеялись оба.

А день обещал был ясным. Миновав окраинные дома, они повеселели немного, огляделись.

— Я думала, здесь отдохну. А конца не видно работе. Признаться, не ожидала…

— Крепись! — посоветовал муж. — Мать без дела посидеть не даст. Вишь, как вчера она вдохновенно…

— Да уж я подивилась: семьдесят пять старухе, а разу не присела отдохнуть!

— Для меня, знаешь, это загадка: почему она находит удовлетворение именно в грубой мускульной работе? Почему!

— Жавороночек взлетел… Не наше дело ее осуждать, Леня.

— Я не осуждаю, а разобраться хочу. Зачем она выбирает самый тяжелый вариант? По какой причине столь неразумна? Откуда в ней эта запрограммированность? Не понимаю. Ведь такой была и двадцать, и тридцать лет назад…

— Не хотела тебе говорить, Леня, но… я только теперь начинаю понимать, почему твоя первая жена… уехала от тебя.

— Ты запнулась, хотела сказать «бросила». Так, да?