Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Бледная, похудевшая, с запавшими глазами лежала на кровати и ревниво следила за тем, сочувствуют ли ей. А сын с невесткой вокруг нее суетились, ругая:

— Мы же тебе говорили: не надо надсаживаться!

— Да как же! — стонала она. — Дело-то не ждет!

— Почему же не ждет? Погляди на улицу: солнышко, тепло, жаворонки поют — самое бы время сейчас копать да сажать.

— Зато у нас уже все приделано. Закончили — да и к стороне.

— Глянь: вон когда соседи принялись за свои огороды — одно удовольствие в такую-то погоду!

— А у нас все посажено, — благостно говорила она в ответ.

И переубедить ее было невозможно.

Напряжение в их семье, подобно волнам, накатывало и отступало, а потом опять накатывало, да с еще большей силой. Самый высокий всплеск приходился всегда на огородную страду.

Огурцы да капустную рассаду сажали уже после картошки. Работы прибавлялось: рано утром он вставал и носил из Волги воду в большое корыто, а Тая с матерью поливали. Так было в конце мая, а на июнь он уехал в Москву сдавать экзамены за первый курс: уже учился заочно. Уезжая, взял с жены слово, что, как тяжело ни сложится для нее тут, она ничего самостоятельно не предпримет: боялся, что пылкая жена его не выдержит и уедет куда глаза глядят.

Расстались — душа была не на месте; каждый день писал домой письма, а в ответ получал от жены успокоительные: все, мол, в порядке, не беспокойся. А сессия была для него нелегкая, хотелось закрепиться в институте попрочнее на первых же порах, да и увлечен был: впереди открывалось дело, которому можно посвятить жизнь.

Домой возвращался с одними пятерками в зачетке и всю дорогу представлял себе, как обрадуется этому жена. А пришел — нет ее. Он по первому взгляду на мать понял: что-то случилось — та этак твердо сжала губы в тонкую складочку.

— Где Тая, мам?

Первой мыслью было: уехала, бросила все, не сдержала слова.

— В больнице твоя Тая…

— Как это?!

— Родила позавчера… девчонку.

— Родила! — он испугался. — Да ей же не срок…

А срок был не ранее сентября. Никак не ранее, так говорили врачи.

— Позавчера… и ты мне ничего не сообщила!

— А пес ее знает, чего она надумала рожать-то! — отвечала мать сердито, но он заметил, что она как бы смущена немного. — Недоношенного принесла, черт-те дери… Потом меня, мать-ту, обвиноватят: всегда у них мать во всем виновата.

Не слушая ее, он ринулся в роддом, сопровождаемый суждением, сказанным вслед:

— Нынешние-то и рожать как следует не умеют… ни сшить, ни распороть…

Медсестра в роддоме, увидев его отчаянное лицо, сказала:

— Жена ваша жива-здорова, не беспокойтесь. А ребенок? Может, и будет жить.

«Может, и будет жить»! Значит, столь слаб, что того и гляди умрет? Да как же так! Это его, Леонида Овчинникова, и ее, Таи, ребенок! Девочка, дочка… Они даже условились, как ее назвать, если родится именно девочка — она будет Леной, (тогда была мода на Елен). И вот она появилась, она уже есть, и вдруг — умрет.

Он узнал, что дочь родилась совсем крохотной, весом всего в полтора килограмма, что у нее нет даже глотательного инстинкта, и она не может брать материнскую грудь, так что на ней испытывают какой-то новый метод кормления, через трубочку…

Две недели эта крошка находилась между жизнью и смертью, в начале третьей умерла. Как ее пришлось хоронить — об этом лучше не вспоминать.

Тая вышла из больницы побледневшая, похудевшая: она и так-то была отнюдь не крупного сложения, а тут совсем девочка. Он боялся ее о чем-нибудь спрашивать, но потом собрался с духом:

— Как же так, Таечка? Почему?

Она призналась:

— Воду носила с реки… для поливки.

— Но зачем, зачем ты носила! Я же запретил.

— Разве ты не знаешь, Леня? Поливать капусту… огурцы…

— Да тьфу на эту капусту! Наплевать на эти огурцы! Пропади они пропадом!..

— Чего уж теперь…

Что-то произошло в ней, в Тае, будто надломилось: стала немного чужая, молчаливая, сосредоточенная в себе.

Неделю жила тихо-мирно, а потом прихлынула новая волна: свекровь с невесткой поговорили наедине, а о чем — того и нынче не знает. Он не присутствовал при том разговоре, на работе был, а когда вернулся — Тая укладывала вещички в чемодан. Невелик был чемоданчик… в него вошло все, кроме зимнего пальто.

Он порывался ее остановить, но мать кричала, едва только сын трогался с места:

— Тебе что, мать-то дешевле?! Дешевле, что ли, тебе мать-то? Никуда не денется, побегает да и вернется!

Она плакала при этом в голос, причитая, и слезы матери парализовали его волю: в последний момент он не остановил жену.

Тая ушла.

Ему казалось, что она и впрямь никуда не денется.

Ему казалось, что он должен, обязан проявить мужскую твердость, не бежать за уходящей женой, она обязательно вернется. Ему многое тогда казалось… Зачем он ее не остановил!

Вечером побежал на станцию — думал, найдет Таю там. На другой день был в отчаянии. На третий расплакался, забившись в сарай, чувствуя, что в беде этой нет ему избавления, что он бессилен.

Через неделю заказал телефонный разговор с Тайной сестрой, но та очень удивилась в ответ на его вопрос.

В общем, он искал Таю — и не нашел. Ему все хотелось повидать ее, что-то объяснить, как-то оправдаться… Да не надо ничего объяснять и ни в чем оправдываться, он просто обнял бы ее и никогда не отпустил.

А потом через полгода пришло краткое письмо с требованием о разводе… Он не знал, что перед тем были от нее еще и другие письма, но они стали золой и рассеяны в огороде… Мать проговорилась об этом вскользь, много времени спустя. Подумать больно: каким он остался в памяти Таи.

Они уже вошли в лес, и Леонид Васильевич высматривал сухостоину.

— Речь может идти лишь о мере ее презрения ко мне, — сказал он Нине с мстительной усмешкой. — А как еще может она меня оценивать! Иного я не заслужил.

Ему попалась тонкая и высоченная сухая сосна, он повалил ее с ожесточением, как врага.

— Давай не будем об этом, а? Больно вспоминать.

— Хорошо, — согласилась она. — Не будем.

— Хорошего мало, но надо отодвинуть, а то… жить тяжело.

Они погуляли по лесу, вырубили четыре жерди, можно бы и назад идти, но — не хотелось.

— Посидим, — сказала Нина.

Земля была еще сыровата, они сложили жерди в ряд, уселись на них, замолчали.

Кукушка принималась куковать то в одной стороне, то в другой — одна ли летала, взывая к кому-то, разные ли. Дятел в красной шапочке стал долбить одну из ближних сосен, словно сапожные гвозди забивал. Постучал, покричал громко — ки! ки! ки! — и опять принялся за дело.

Маленькая птаха с рыжим хвостиком села на макушку елочки совсем неподалеку, очевидно не замечая людей, вывела свою звонкую трель.

— Кто это? — тихонько спросила Нина.