Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Пятнадцать рублей в месяц! — повторил он, закипая. — Но почему так мало! У тебя пенсия — тридцать четыре рубля, и Лиля за квартиру платит тридцать, итого больше шестидесяти. Ты извини, что я интересуюсь: выяснить хочу для себя. Дело в том, что мы тебе все время предлагали денег, как ни приедешь к нам, а ты отказывалась, говорила, что у тебя они есть, что тебе ничего не надо.

— Чтой-то я с вас-то буду брать! Чай, у вас своя нужда.

— Ну, и я думал, что ты укладываешься в эти шестьдесят. Но теперь вот оказывается, что ты на пятнадцать рублей…

— А то и на восемнадцать, — уточнила она.

— А остальные? Прячешь в чулок?

— Чтой-то в чулок-то? Мало ли… То штраховка, то за свет, за радио.

— Ну, я думаю, твоя «штраховка» в год составляет не больше десяти рублей, то есть рубль в месяц… ну, трешница за электричество, рубль за радио — итого пять.

— То за дрова…

— Машина дров — тридцать рублей. Ты ведь больше одной не покупаешь за год?

— Одну, да.

— Ну, если не считать доход от твоей огородной продукции — примерно сорок рублей в месяц, — то у тебя чистая прибыль. Так? Вот теперь объясни, зачем ты эти деньги бережешь? И кому? Почему не тратишь на себя? Не покупаешь сметану, кур, творогу и прочего из продуктов столько, сколько тебе надо? — Он постепенно разгорячался: — Какую цель ты преследуешь, питаясь одной картошкой на растительном масле?

— Проесть, Леня, все можно.

— Да слышал я это сто раз! Но надо же жить как следует — по-человечески! Ты должна о себе думать! Ведь тебе ни много ни мало, а семьдесят пять, значит, нужно качественное питание.

Он продолжал и дальше в том же духе, на что мать сказала раз, а потом повторила:

— А чтой-то я буду деньги-то хвоить.

— Я этого не понимаю, — Леонид Васильевич положил вилку на стол, крепко стукнув ею. — Я ей свое, она мне — свое. Не понимаю я этого!

— Леня, у тебя были такие благие намерения, когда мы шли из леса, — тихонько напомнила Нина.

— Извини, мам, — тотчас сбавил он тон. — Видишь ли, сейчас для нашей семьи — я имею в виду тебя, меня я Валентину — наступило совсем другое время. Мы, твои дети, живем обеспеченно, хорошо зарабатываем. Почему же ты никак не можешь понять и перестроиться? Уже нет смысла в той экономии, которую ты так любишь…

Пока говорил это, опять загорячился, и жена остановила его взглядом.

— Сегодня хорошо, — сказала мать, — а вот завтра тебя жареный петух в задницу-то клюнет — и прибежишь к матери.

То было одно из любимейших ее изречений, так сказать, основополагающее, что сын насмешливо называл «теорией грядущего черного дня».

— Вот зять-то надумал машину купить, у кого занять? Не у кого. У тебя попросил, ты отказал.

— А у меня как раз переезд, самому деньги нужны были.

— Вот я и выручила.

Она улыбалась улыбкой умудренного жизнью человека, который смотрит на неразумного, заблуждающегося.

— Он мог и без машины обойтись!

— Ему на дачу надо ездить. Не пешком же…

— Что это он надумал за счет твоих жалких трешниц… Вот я ему скажу.

— Я тебе скажу! — мать остановила его своим ястребиным взглядом. — Не твое небось дело, ну и нечего.

— У меня терпенья не хватает, — признался Леонид Васильевич жене. — Ну как ей втолковать!

— Анастасия Сергеевна, — мягко заговорила Нина, — мы теперь будем привозить вам все необходимое из Москвы: и продукты, и вещи, вот только молоко вам придется здесь покупать. Леня хочет, чтоб вы не жалели для себя ничего, он и сердится от хороших побуждений.

— Чего тут сердиться, — свекровь самолюбиво насупилась. — И мать-то ему зла не желает. Мать-то для вас старается-старается…

— Мам, ну не о том же речь, — страдая, перебил ее Леонид Васильевич. — Я протестую против твоей бессмысленной экономии, вот и все.

— Да много ли мне и надо! — вздохнула она, тем самым как бы оставаясь на своих позициях и соблюдая дистанцию: мол, можете делать что хотите, это ваша забота, а у меня свое. — Много ли мне и надо-то… все у меня есть.

— Ладно, оставим это, — сказал Леонид Васильевич, поднимаясь.

…После обеда сажали картошку.

Ну, если раньше это была страда, то теперь все оказалось несравненно легче: ведь по крайней мере половина огорода стала садом, а оставшаяся половина в предыдущие годы постепенно и незаметно сужалась, как шагреневая кожа. Что там ни говори, а матери одной было не по силам вскапывать такую большую площадь, потому что незаметно для себя запускала огород…

Но это теперь, а раньше-то все, что занято ныне яблонями да вишнями и что не занято, вскапывала одна, причем в самом ударном темпе. Когда сын, томимый тоской по Тае, уехал отсюда на Урал, он там получал от матери письма с обязательным сообщением о том, что она «ухайдакалась — уж который день лежу пластом»: такие письма приходили в мае, когда она сажала картошку, и в сентябре, когда картошку выкапывала. Никакие его увещевания по-прежнему на нее не действовали.

Так продолжалось до тех пор, пока кто-то — небось Борис Пикулев! — подсказал ей, что гораздо выгоднее разводить клубнику, чеснок, редиску…

Ныне, увидев, с каким азартом она взялась копать рядом с ними, Леонид Васильевич опять почувствовал внутренний протест. Он не вытерпел, выговорил матери за давешнее:

— Что же ты меня срамишь на всю улицу: на крышу сарая полезла…

— Дак тут какой срам! — сказала она.

— Женское ли это дело! — он прибавил в голосе.

— А я уж привыкла, родимой сыночек. Без мужа живу.

— Но ведь вот я приехал, а ты опять на крышу. Что соседи скажут?

— И тебе работы хватит, и мне.

— Но я же прошу: не вмешивайся, сам со всем справлюсь! Кстати, иди-ка ты посиди. Без тебя вскопаем.

— Чай, и я с вами.

— Мам, иди на лавочку.

— А я потихоньку, полегоньку.

— То она с топором, то с заступом… Твое дело вон… блинов бы напекла, что ли! Зачем я газовую плиту поставил?!

— Да чегой-то ты! — вскипела она, сдвинув брови, и глаза ее потемнели, а взгляд стал твердым. — Чего ты мать-ту отчекиваешь! С утра, знать, не с той ноги встали оба. И то им не так, и это не этак!

Соседи Пикулевы оглянулись на них: Борис стругал рубанком доску, Таня сажала что-то на грядке.

— Лень, будет тебе, — тихо сказала Нина. — Давай помолчим.

— Что я, не вижу, что ли? Утром встали оба надувшись, с матерью разговаривать не хотят.

— Ну, пошло-поехало… — сказал он чуть ли не с отчаянием.

— А вот ты грамотный человек, — говорит мне дед Андрей, — скажи: значит, прилетела к нам эта комета… как ее?

— Галлея?

— Во-во! Она и раньше бывала — и всегда приносила беды. То есть не сама, а как-то сразу вслед за нею начинались на земле всяческие смуты, война, неурожай, а значит, и голод, болезни, неустройство всякое.

Мы опять сидим на скамье у него под окнами.