Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Конечно, это суеверье, я все понимаю, но, может, и в нем есть это самое… рациональное зерно, а?

— Какое, Андрей Семеныч?

— Не могла ли она как-то повлиять на умы человеческие… наступало как бы затемнение мозгов. Может, у нее излучение особое и действует на разум людей? Отсюда и всяческие катаклизмы начинались у нас на Земле. А?

Можно, конечно, сразу отвергнуть: нет, мол, что вы! как могли такое подумать! Можно даже резче сказать: глупо, мол! Но мне хочется послушать соседа. Знаете, он мыслящий человек, а это всегда приятно. Бывший солдат Смышляев не просто так поглощает информацию, а старается сопоставить, сравнить и сделать вывод — такая мыслительная работа не каждому под силу. Наверно, к этому его толкает нынешняя профессия — садовод-цветовод.

— Ведь ты посмотрел, комета прилетела перед татарским игом, перед нашествием Наполеона, перед первой мировой…

Тут к нам Иван Адамыч подошел, усиленно двигал бровями, вникая в разговор.

— И вот теперь какое несчастье на нас пало вслед за кометой, — продолжал дед Андреи, неторопливо попыхивая сигаретным дымком. — Сегодня по телевизору-то слушал? Что там новенького сказано про это?

— Да информация самая скудная, Андрей Семеныч, — говорю я. — Нас успокаивают: уровень, мол, радиации понижается, жертв мало, самое страшное позади… А уж как там на самом деле, бог ведает.

— Да… А вот скомандуют на выселение — не успеешь и штаны надеть. Долго мы будем расхлебывать эту беду.

— Долго, — убежденно помотал головой Иван Адамыч.

— Так-то вот с кометой: может, затемнение мозгов произошло у тех, что виноваты в такой катастрофе? Может, и еще у кого-то затемнение произошло, а уж тут такие последствия? В тревоге живем, так и запиши у себя.

— В тревоге, — сказал Иван Адамыч и некстати зевнул.

— Я гляжу, вон к Настасье Овчинниковой сын с женой приехали, а все что-то у них… Настя то и дело кричит, сын мрачнее тучи. Может, вот и на них комета повлияла?

— При чем тут она? — встрепенулся Иван Адамыч.

— А чего ж?

— А то, что сын дачу хочет заиметь. Нынче москвичи-то все не дураки — лезут в деревни, покупают дома, чтоб под дачи, значит. Ну и сынок Настасьи Овчинниковой тоже. Он теперь, говорят, большой человек, как же ему без дачи. Это и ежу понятно!

— Ты, Адамыч, лишнего не говори. Мы его знаем, Леонида-то. Он тут жил раньше, еще с первой женой, когда тебя тут вовсе не было.

— А я что! Я не от себя. Настасья сама сказала: у меня, мол, дом на две половины, так Леониду охота, конечно, завладеть той, что получше. Вот он и старается.

— Да ну! — отмахнулся дед Андрей. — Чего там…

— Не «ну», а так и есть, — отозвалась вдруг баба Оля из окна. — Квартиранткина-то половина совсем плохая: печь развалилась, подоконники выгнили, фундамент не подведен. Из той половины что за дача! Ну а Ленька-то не дурак.

— И ежу понятно, — сказал Иван Адамыч важно. — Чтоб ему переднюю, материну, а сестре — квартиранткину.

— Кто их знает, — сомневался дед Андрей. — Сами разберутся. Чего тут при живой хозяйке наследство делить.

— Конечно, наше дело сторона, — согласился Иван Адамыч. — А только я от нее самой слышал.

— Вот она, комета-то, — сказал мне дед Андрей. — Мозги сдвигает человекам.

— И пойдет, сказано, брат на брата, сын на отца, — ласковенько проговорила баба Оля.

А дед Андрей свое:

— Уж наверняка утверждать нельзя, что она виновата, но кой-какие основания есть.

— Да комет много, Андрей Семеныч, — говорю я ему. — При чем тут именно эта?

— Ну вот… На каждого, значит, хватит. И на нас с тобой. И на тебя, Адамыч, тоже…

Рано утром у дома Овчинниковых самосвал разгрузил вязки штакетника, доски, десяток бревен, длинные прожилины. И вот вижу со своего второго этажа, как Леонид Васильевич стоит, размышляя, перед сваленной грудой штакетника и на лице его написано этакое предвкушение удовольствия: он будто смаковал предстоящую работу. Вдруг обернулся, словно испугавшись: мать подошла, требовательно и придирчиво оглядывала привезенное. Когда еще деловые мужики Костя и Володя были здесь, она проявила крайнюю настороженность и, кажется, осталась чем-то недовольна, а теперь вот тоже удовлетворена: штакетник ровненький, прожилины длинные-предлинные, бревна свежие.

Ага, вот откуда в Леониде Васильевиче эта поза размышления перед началом работы: мать стояла так же, оценивая хозяйским глазом, явно прикидывая, что и как. Нагнулась, зачем-то покатала ближнее бревнышко. Сын не то чтобы поморщился, но этак принахмурился, повел головой, словно освобождая шею из тесного воротничка.

Мать выпрямилась, широко шагая, обошла наваленную груду и принялась оценивать взглядом старую изгородь, пошатала решительными движениями накренившийся столб.

— Конечно, — донеслось до меня, — еле стоит… чего тут, менять надо…

Сын ревниво покосился на нее и отправился к сараю. Через некоторое время вернулся, неся в одной руке ящик с инструментами, в другой — топор. Опять сходил к сараю и принес заступ и пилу. Сноровисто, умело приступил к работе: стал ошкуривать одно из бревен.

— Как ты думаешь, Лень, сколько понадобится столбов-то на фасад? — громко спросила мать.

Он ответил коротко, не оборачиваясь к ней, но она удовлетворилась ответом.

— А вот этот не постоит еще? — спросила она опять, шатая старый столб.

— Откуда я знаю! — ответил он еще без раздражения, но уже с досадой. — Вот выдернем, посмотрим.

А сам стук-стук по бревну; кора отделялась длинной полоской, обнажая белое тело дерева. Говорят, толковый инженер — ну да ведь в Москву с периферии не зря взяли! — а вот поди ж ты, и топор в руках у него послушен.

Леонид Васильевич ревновал мать к предстоящей работе, что немного смешно, однако же так.

— Может, и постоит… — рассуждала она вслух. — Маленько подтесать вот тут… а снизу подпилить… вот тутотко.

«Нет, не даст она мужику поработать всласть, — решил я. — Не даст. Анастасия Сергеевна предпочитает заниматься именно серьезными хозяйственными делами. Ее хлебом не корми — дай только помахать топором, перетащить бревно с места на место, выкопать канаву. Невестку заставила посуду мыть, а сама вышла сюда. Она женщина деловая, мелочиться не любит, и сын должен принять то во внимание и смириться. А иначе побьются мать с сыном, как горшки, друг о дружку».

Рассуждая так, я сочувствовал Леониду Васильевичу: сам я на его месте вряд ли смирился бы, а скорее всего отослал бы помощницу подальше, чтоб не мешала. Ее ли это дело!

— Мам, иди займись чем-нибудь своим! — сказал сын резковато; вот и он не выдержал. — Иди просто посиди на лавочке!

— Да чего ты! — тотчас возвысила она голос. — Мешаю я тебе, что ли?

Ну, мне ясно, что последует дальше: поссорятся. Я слез с подоконника, заварил чай, уселся с книгой к столу. Но за окном то и дело раздавались голоса, и мне трудно было сосредоточиться.