Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— …за набор к майскому празднику четыре рубля сорок копеек да масла сливочного привезла мне из Москвы и колбаски на два восемьдесят… а я ей два ведра картошки — клади хоть по три рубля…

Говоря это, она собирала на стол, а он хмурился: мешала слушать.

— И потом она мне двенадцать рублей тогда отдала: две трешницы, помню, пятерку и рубль — вроде как аванец…

Он встал и чуть-чуть прибавил громкость, но голос у матери звучный, тем более когда она увлечена своей речью.

— Ну, она за прошлый-то месяц расплатилась, пятнадцать рублей и тридцать копеек, а за июнь… погоди, говорит, бабушка, денег нет. Как же нет, я ей говорю: ведь восемьдесят рублей лиментов получила. Да я, мол, их истратила. Ну уж твоя воля, а у меня гости, мне деньги нужны…

— Погоди-погоди, — насторожился Леонид Васильевич, сразу забыв про радио. — Ты требуешь с Лили за квартиру… да еще вперед… и так настойчиво?

— Дак что ж не требовать? Чай, я свои, а не еёные. Мне чужих не надо, а что полагается, отдай.

Он омрачился:

— Ма-ама! Да разве ты испытываешь нужду в деньгах? Объясни, в чем тут дело.

— А я ничего такого ей не сказала, только говорю: гости, мол, приехали, и мне, конечно, денежки-то нужны.

— Зачем? Разве ты истратила хоть копейку, пока мы здесь?

— А то нет! Вот позавчера ходила в магазин и полтора рубля истрясла. Вы, конечно, материных-то трат не видите.

— Ма-ама! Вон же наши деньги лежат возле зеркала. Бери, сколько хочешь, когда идешь в магазин, и покупай всего. А ты притесняешь бедную женщину. Какой срам!

— Чтой-то я ваши-то буду брать? У меня и свои есть. И у Лили я не все… хоть, говорю, двенадцать рублей или пятнадцать. Ей же потом легче будет платить. Что хорошего, когда задолжаешь!

Он отложил ложку совершенно расстроенный.

— Я извинюсь перед ней, мам. Это черт знает что такое! Как тебе не стыдно!

— Да чего ты, чего ты! — сурово начала она, и это было началом наступления…

Потом уже, работая в огороде, он с боязливостью посматривал на окна квартирантки Лили, чувствуя себя очень скверно.

«Я предложу ей денег, — подумал он. — Да она не возьмет… Хоть бы Нина приехала, они б по-женски…»

И второй разговор оставил болезненное чувство.

— Слушай, мам, я чего-то не понимаю, — начал он хорошим, мирным тоном, поскольку был очень воодушевлен работой — изгородь получилась что надо! — У меня создается впечатление, что ты как будто бы против… вот что мы хозяйничаем немного.

— А чтой-то?

— Да все недовольна.

— Это вы матерью-то недовольны! А мать-то уж не знает, как и угодить. Вы все чего-то… чем вам мать-то плоха! Я ли не стараюся, я ли не угождаю… а вам все не в честь да не в славу.

— Погоди, давай по порядку. Значит, ты не против, чтоб мы тут поработали? В огороде то есть и для дома?

— Матери-то для вас ничего не жалко. Мать-то для вас готова последнее отдать.

— Не надо, мам. Никто у тебя ничего не собирается забирать. Давай поговорим нормально.

— А что тебе не нравятся материны-то слова? Как я ни скажу, все не так. Конечно, вы образованные, а я неграмотная, где вам меня слушать.

— Погоди, я же с тобой поговорить хочу по душам. Ты нас пойми, мы рассудили так: тебе одной не управиться с таким огородом, вот мы и решили помочь. Ты же вроде бы как против. А почему, я не понимаю.

— Дак мне не жалко и огороду тоже. Вон хоть за сараем-то участок выделю вам.

— Как это?

— Дак, я гляжу, вы не хотите с матерью-то. Сами хотите быть хозяевами. Ну, я вам и даю вот за сараем землю, это будет ваша.

— Погоди…

— Там и картошечки посадите, и лучку, и всего…

Леонид Васильевич ушел на берег реки и долго ходил там один. Сидел, швырял в воду головки одуванчиков. Вздыхал.

А потом был другой разговор… впрочем, как бы тот же самый, его продолжение.

— Ты давеча сказала, что вот-де раз мы не хотим вместе с тобой… С чего ты это взяла, что мы решили отделиться?

— Дак что я, не вижу, что ли! Все мать-ту отчекиваете, все вам мать-то плоха…

— Погоди, мам. Ведь мы же добра тебе хотим. Ты никак не поймешь.

— Все я понимаю. И мать-то вам не зла желает.

— Ну и давай как-то столкуемся на том, что мы оба добра друг другу хотим.

— Вот и я говорю: чтоб без обиды, возьмите участок-то за сараем. Посадите и того и сего.

— Это как?.. Там наше, тут твое, и разгородимся забором? Так?

— А уж как хотите.

— Да не нужен нам участок!

— Чего же вам? Земля хорошая, унавоженная, будет вам заместо дачи.

— Да ты пойми: нам хочется ухаживать за яблонями, за вишнями, сливами, за кустами смородины и крыжовника, за малинником… За твоим домом, в конце концов! Берем все твои заботы на себя — ты разве что-то имеешь против? Разве в этом что-то тебя не устраивает?

— Все меня устраивает. Матери-то не жалко ничего. Для вас же стараюся…

— Мы не на ягоды да на яблоки претендуем — мы хотим поработать, поухаживать за твоим садом, обиходить твой дом. Вот печку я тебе сложу, новыми обоями потом все оклеим, покрасим. Чем чаще будем приезжать, тем тебе поповадней. Разве не так?

— А матери-то ничего не надо, окромя ласкового слова. Мать-то до страсти рада, когда вы у нее что берете.

«Вишь, как энергично выражается: до страсти рада».

— Мы ничего не берем, мам.

— Дак мне жалко, что ли! Вот ить ягоды поспеют — варите себе на здоровье варенье. Али вот яблочки-те… Все равно пропадают. На базаре-то их не продашь — это не белый налив.

— Да не о том речь, мам.

— Что же я вам не дам, что ли? Берите. А за сараем-то посадите картошечку, да лучку, да редисочки… все не покупать!.. На базар-то придешь — денежки платить надо, а тут задаром…

Опять он ушел посидеть на берегу реки.

Закат был очень хорош в этот вечер: какие яркие краски! Солнце опускалось за горизонт увеличенное, как больное сердце. Когда нижняя половина его скрылась за кромку леса, моя дочь сказала:

— Посмотри, оно похоже на огненный пузырь… или на взрыв атомной бомбы.

— Ну вот, нашла с чем сравнивать. Много ты видела атомных взрывов!

— По телевизору два раза.

— О боже мой! Сравнивай… с большим бутоном цветка, вот хоть бы красного мака или тюльпана — видела такие у деда Андрея?

— Вот сейчас если то облако наедет и встанет над солнцем — будет как атомный гриб, — упрямо повторила она.

— Похоже на парашют, — возразил я. — И солнце, и облако — два парашюта.

— Слишком большие, таких не бывает.

— Это прилетели инопланетяне, садятся за тем лесом… У них огромные парашюты, красный и белый.

Мы сидели в нашем любимом окошке на теплом подоконнике, и я почему-то был особенно счастлив тем, что ощущал рядом с собой родной теплый бочок. Мои отцовские чувства — странное дело! — расцветают во мне отнюдь не от того, что вижу славную дочкину мордашку или слышу ее голосок-колокольчик, а вот именно от того, что ощущаю рядом тепло маленького тельца. Мне тогда хочется обнять его крепко-крепко, вместить в себя: мое, мое!