Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Мам, давай здесь нарубим, — взмолился сын.

— Погоди, погоди. Вон там хороший какой!

Но, дойдя до «хорошего», она видела дальше еще лучший.

— Вон тот порубим.

— Да вот же, чем плох! — прибавлял в голосе сын.

— Тебе абы какого! — мать на ходу обращала к нему разгневанное лицо. — Ты вон тех коряжин готов нарубить! Ты сюда как на прогулку явился, раздепай чертов!

Сын замолкал, подавляя растущее раздражение.

— Ну и пантер у меня, прости господи! — говорила мать, ухая в снег и оттого еще больше злясь; голос ее разносился в морозном воздухе — по всему лесу слыхать. — Лишь бы ему полегче! В твои-то годы я, девка, так ли робатывала! А он не успел нагрузить санки — уж утомился! Постыдись хоть добрых-то людей!

Некого было стыдиться: добрые люди не забирались так далеко.

Наконец мать радостно оглядывалась и бралась за топор.

— Давай я буду рубить, — предлагал сын, считая эту работу мужской.

У него к тому был свой расчет, но у нее свой, и это выяснялось далее.

— Таскай, таскай! — приказывала она. — Ты тут таких пеньков наоставляешь! Знаю я тебя, рубщика!

И рубила под корень у самой земли, хоть и глубокий снег мешал.

— Да хватит, мам! — говорил сын, видя, что воз уже получился большой.

— Сейчас-сейчас! Вот еще парочку…

И продолжала валить и валить ольху. Ею владел тот же азарт, который заставляет волка, залезшего в овчарню, резать подряд всех овец, хотя ему за глаза хватит одной.

— Да остановись ты, мам! Куда столько!

— Молчи, лентяй чертов! Вот сейчас палкой огрею!.. Хватит ему! Тебе печь не топить, а только жрать подавай. А мать-то над каждым поленом трясется, когда тебе варит да парит.

Но уж видела, что много навалила, на двое санок хватит. Тут она смирялась и принималась истово накладывать на воз еще и еще.

— Не вывезти, — хмуро буркал сын.

— Вот озырь упрямой! — поражалась мать. — В кого только уродился, прости господи! Отец-то был работящий, хорошей природы, да и материну родню не похаешь — у нас все работать любили. А этот ни в мать, ни в отца.

Они долго увязывали воз веревкой, изо всей силы стягивали его, чтоб не разъехался в дороге, потом впрягались: мать коренником, сын в пристяжке. Если с ними была Валентина, то она становилась второй пристяжной.

— Ну, господи благослови! — говорила мать.

Разом дергали воз, и… чаще всего он ни с места. Подергают и так, и сяк, выбьют ногами яму в снегу — нет, много наклали.

— Я же говорил, — угрюмо напоминал сын.

— Говорил — кур доил! — плача кричала мать. — А я пошел и титек не нашел. Тьфу, согрешишь, грешница! Чай, примерзли сани-те. Надо было не стоять разиня варежку!

Распускали воз, так хорошо и старательно увязанный, сбрасывали верхние хлысты, опять затягивали веревками, потом дергали из стороны в сторону.

— Говорил он! Надо не говорить, а делать! — причитала при этом мать задышливо, ожесточенно. — Тебе бы в жены вон Райку или Файку Матрениных.

— Наплевать. Файку так Файку, — говорил на это сын.

— Вот пара была бы! Просто загляденье! Ты с нею забоженел бы, родимой! На смех людям.

Матренины отличались тем, что огород свой городили ольховыми прутьями; те высохнут за лето, а зимой хозяева обламывают у них сначала вершинки, а потом и вся изгородь пойдет на дрова. К марту дом их стоит сиротливо, как посреди пустыря. В мае Матренины городят снова, чтобы будущей зимой опять жечь изгородь.

Еле-еле, из последних сил налегали, трогали воз с места. Самое тяжелое — выбраться из зарослей, из чащи, где каждая кочка, каждый куст цепляется за сани, не пускает, да и наста нет, снег глубок и пышно лежит; случалось, сваливали понемногу еще раз или два. Наконец, совершенно выбившись из сил, выволакивали проклятый воз на опушку, где под ногами была уже снежная твердь. Отпыхивались, привалясь к хворосту.

Пар от них шел, как от загнанных коней.

Проезжавшие мимо них ругали мать:

— Ой, дура ты, Настасья, испортишь и себя, и детей. Гляди-ко, сколько наклали! Паре лошадей такое под силу.

Медленно, «с отды́хами», налегая на веревки плечами, как репинские бурлаки, брели Овчинниковы к деревне. И пока тащили деревенской улицей, мать прямо-таки распирало от гордости — они везут самый большой воз хвороста, какого никто не решался накласть. Свалив его у своего дома, совершенно упарившись и чувствуя полную обессиленность, мать счастливо говорила:

— Слава тебе, господи!

Словно господь бог помогал ей тащить в качестве еще одной пристяжной.

— За это время два воза можно было привезти, — гнул свое Леонид.

Но мать не слушала его.

— Ну… еще одну ездку… Теперь уж не полезем в чащу. С краешку возьмем.

И все повторялось тем же порядком.

Сестра Валентина была молчалива и никогда не перечила, а Леонида бесконечно возмущал этот бессмысленный, по его мнению, азарт в работе. Ведь можно и больше хворосту взять, да разумней, и выйдет полегче. Зачем же уродоваться-то! Он пытался втолковать матери рассудительно и терпеливо, но та неизменно сердилась и доводы его отвергала, укоряя ленью и называя «озырем упрямым», «тенятом некошлым» и «раздепаем».

За какое бы дело она ни взялась (свое ли, колхозное ли — без разницы!) — исполняла его жарко, жадно, словно оно у нее последнее, больше никаких на ее долю и не достанется.

Иной год клевер поляжет, косилка его не берет, надо косить вручную. Бригадир определит полосы, возьмутся колхознички… Ленькина мать, женщина не крупная и отнюдь не сильная, — впереди всех. Бабы сядут отдохнуть — она никак от своей полосы не оторвется, готова косить до помутнения сознания. «Настасья, да иди ты посиди!» — «Ой, сяду — и не встать будет!»

Возьмется тот же хворост рубить — рубит и рубит как заведенная: со страстью, со злостью и тоже до изнеможения.

Примется лен трепать — дня ей мало, треплет и ночью при лампе.

Страдалица та лошадь, на которой она возит навоз: наваливает на телегу вдвое!

Скирду кладут всей деревней — Ленькина мать норовит подцепить на вилы самую тяжелую охапку и закинуть выше всех.

— Ох, Настасья? Килу наживешь.

Как в воду глядели: нажила. Два раза в больнице лежала, два шва на животе осталось…

Наработается — заболеет, а заболевши, все равно работает, пока вовсе не ляжет пластом. Но и будучи здоровой, каждую ночь, бывало, колотит руками по одеялу, по краю кровати: «Ломота… И в плечо стреляет… Ой, господи! Да что же это такое? За что мне еще мученья!»

И все-таки ничто не могло унять в работе мать: ни болезни, ни усталость.

— Сынок, лениво работать нельзя — засмеют, — наставительно говорила она, глядя на него как на глупого, неразумного. — На ленивых пальцем показывают.

Последние плашки подбирали уже в темноте, нащупывая их ногами. В дом Леонид Васильевич с Ниной пришли — хозяйка осталась на улице: подбирала щепки, оброненные на тропинке.