Юрий Красавин - Полоса отчуждения

И это была сущая правда.

— Ты погляди: она ж у тебя ни сварить, ни испечь.

И это была тоже сущая правда.

Тая не знала, как затворить тесто для блинов или оладий, как сварить фруктовый кисель, манную кашу, как сделать картофельное пюре. Блины у нее прилипали к сковороде, молоко убегало, картошка подгорала… Но Тая с таким пылом защищалась: «Меня ж никто этому не учил! Я же только начинаю!» — что муж готов был все простить. Муж — да, но не свекровь; та по каждому случаю или выразительно поджимала губы, или делала соответствующее заявление.

Тая не умела стирать и полоскать в проруби… с великим трудом растапливала печь… она много чего не умела, не знала, не могла. Так уж сложилась ее сиротская жизнь.

Зато умела одной улыбкой своей сделать его счастливым. А это искупало все.

Какой странной, неправдоподобно наивной была их тогдашняя супружеская жизнь! Или это теперь так кажется? Их дни были до предела наполнены взаимными ссорами, примирениями, живым неумолкающим разговором, тайными поцелуями за печкой, чтоб не видела мать, их общим страхом перед ее гневом, и страхом его перед гневом маленькой, пылкой в ссорах жены, и опять же великим счастьем примирения.

«Да то и не ссоры были, а так… игра, шалости», — думал теперь Леонид Васильевич.

Отношения же с матерью обострялись день ото дня, так что если одно радовало, то другое вгоняло в тоску, и он чувствовал себя бессильным устранить это противоречие.

Начиналось обычно с пустяка, а вырастал ничтожный пустяк в нечто огромное, что готово было задавить всех троих и погрести под собою, подобно снежной лавине. Ну как объяснить… Например, молодожены садились пообедать или поужинать вдвоем. Сидели, весело разговаривая, то и дело смеясь; вдруг в дверях появлялась мать — и все разом пресекалось: беседа, смех, радость. Наступала тишина.

— Что же вы от матери-то тайком, а? — говорила она, качая головой с таким упреком в глазах, словно поймала на воровстве. — Или брезгуете матерью-то? Или вам с нею за один стол сесть противно? Что вы как нелюди! Что вы все наособицу-то! Так ли добрые-те люди в семьях себя содержат?

И она переставала с ними разговаривать; молчала день, два, неделю, и чем дальше, тем больше молчание становилось тяжелее, и вовсе невыносимым. Оно угнетало не только молодоженов, но и саму мать. Собиралась гроза, она была неминуема — и наконец разражалась молниями и громом, то есть руганью и слезами, с попреками и долгими причитаниями, после чего вроде бы наступал мир. С неделю жили успокоенно, а потом все повторялось: мать вдруг замолкала, не разговаривала с ними. Молодые терялись в догадках: что произошло? «Ты ее чем-нибудь обидела?» — спрашивал молодой муж у молодой жены. Тая с искренним недоумением пожимала плечами. «Может, что-нибудь сказала?» — «Нет». Сын обращался к матери с обеспокоенным вопросом: в чем дело?

— Да ты ничего не замечаешь! — прорывалось у нее со слезами и гневом. — Тебе чужая-то дороже. А мать-то родная хоть подохни! Я тебя рости-ростила, какие тягости приняла, выучила, а теперь на мать-ту можно наплюнуть. И чего я тебе, родимой сынок, плохого-то сделала? Чего ты все от матери-то отворачиваешься? Ишь они шопчутся! Чево вы все меж собой-то шопчетесь! Что за секреты от матери?!

Не понять было, что же, собственно, разгневало ее. Но ведь не отмахнешься просто так! Раз она плачет, значит, где-то в чем-то они виноваты… «Если человек кричит, — говорил Леонид Тае, — значит, ему больно!»

Они старались заслужить прощение, заслуживали его, на несколько дней наступал мир… до следующей грозы.

Нет, родительский дом не привлекал его тогда. Не домой спешил молодой муж с работы — он торопился к Тае.

Да что было-то в ней? И что уж так его тянуло-то?

Не то, что можно подумать.

Потом, ставши взрослым, Леонид Васильевич скажет себе так: «Мы день за днем открывали друг друга». В этом открытии и состояла высшая радость каждого дня.

Глупо, конечно, но это было так: на работе он скучал, тосковал, страдал даже от двух-трехчасовой разлуки с Таей! Если же она почему-либо задерживалась, молодой муж отправлялся ее встречать.

— Да не украдут, не украдут ее! — кричала мать ему вслед. — Эко сокровище, черт те дери! Куда ты утяпился? По дому дел сколько, а он бегает! Приколдовала она тебя, что ли?

В другой раз соседи могли слышать:

— Чего ты от меня шарахаешься! Минуты не посидит с матерью. Чай, не чужая тебе мать-то! Постыдись хоть добрых-то людей!

И опять: «я тебя вырастила», «выучила»…

Когда молодые возвращались домой, мать уже занималась каким-то делом: или, громко шлепая тряпкой, мыла крыльцо; или двуручной пилой, ругаясь, пилила завалявшуюся дровину; или стучала топором, прибивая или отдирая что-то. И каждое ее занятие было в укор, в укор им, каждое дело — попрек.

Они были виноваты перед ней, виноваты тем, что счастливы. Но это теперь только Леонид Васильевич догадывался, в чем та вина, а тогда необходимость прятать их взаимную радость сердила и его, и Таю.

Кто бы что ни сказал ему про молодую жену — да и кто мог что сказать, кроме матери! — все ему нипочем.

Ростиком-то мала… Мала. Да и как славно, что мала!

Веснушки — словно обрызгана… Да, и веснушки, целый миллион! Но ведь это хорошо!

Неумеха — за что ни возьмись… Верно, неумеха. Да и бог с ним, с уменьем! Научится.

Помнится, первый раз сходив с невесткой в баню, мать не утерпела, сказала сыну — вроде бы к слову, вскользь:

— А она нечистая кожей-то.

И, встретив взгляд сына, не успевшего еще разозлиться, и потому растерянный, пояснила:

— Вся, словно усыпана, в родимых пятнышках.

Так ведь и прекрасно, что они есть! Почему она с таким укором…

Эти пятнышки у Таи на шее и на плечах — он их безумно любил; а были ли они где-то еще… Он никогда не видел жену свою обнаженной. И не раз уже говорил ей, что хотел бы видеть, но… это ж только в кино влюбленные столь бесстыдны. У них же как-то не получалось.

— Ты что! — возмущалась и удивлялась Тая. — Как я тебе покажусь! Сам знаешь, мама всегда рядом. — И смеялась: — А ночью темно.

Чтобы остаться днем наедине, они уходили сюда, на этот ручей, в укромное местечко. Купаться в нем нельзя было из-за мелкоты, разве что побродить по воде босиком да освежиться прохладной водой.

И вот однажды здесь, когда он сидел на берегу, побалтывая в воде ногами, Тая отошла за кусты и вышла оттуда совсем нагая, держа платье наготове, чтоб мигом прикрыться:

— Вот, Ленечка, ты хотел меня видеть совсем без ничего. Посмотри. А то потом старухой стану, скажешь, что и не была молодой. Так что запомни, какая я.

Он запомнил. Вот и сейчас, как наяву… только не мог узнать той низинки с ручьем, заросшим кустами и разнотравьем. Хотелось посидеть на том берегу, погрустить, но — застроили то поле и низинку с ручьем разгородили на частные владения, проложили дороги — нынче тут новые улицы…