Леонид Иванов - Леший

Вернулись к Зинаиде, стакан взяли да сыру плавленого «Дружба» — занюхать. Выпили по первой, по второй. Степан расхвастался, какой жене подарок купил, шарфик из кармана достал. Михеич из вежливости потрогал, похвалил.

— А правда, Михеич, что быков красный цвет раздражает, — вдруг поинтересовался Степан.

— Не знаю, брат, красное отродясь не нашивал. А слыхал, что эти, как их, ториадоры-то, красной какой-то попоной быка отвлекают, когда он того, который со шпагой, с ног сбивает и топтать да на рога поддевать начинает. Видать, не любят красного, коли тут же на попону кидаются.

— Ну, в кине-то я и сам эту, как её, корриду видывал. Просто думаю, ты всю жизнь со стадом, так должен лучше знать.

— Дак ить кто тут у нас красное-то носит? Это ты вон своей Дарье красный шарф купил, а больше-то поди и нету.

— А у меня ещё один красный есть, — созналась Зинаида. — Вот себе бы взяла, да у меня не к чему. Пальта нету, а с курткой оно как-то не очень.

— А давай мне второй тоже, — неожиданно попросил Степан и полез в карман за деньгами.

— Да зачем два одинаких-то? Возьми лучше голубой, хоть менять будет. Голубой тоже в с чёрным красиво.

— Нет, красный давай, — настоял Степан и почему-то хитро заулыбался.

Уплатил за покупку, разлил остатки. Выпили.

— А бугай-то сейчас где? Не на воле?

— Да ты что? Забоялся? Не боись! Он в своей стайке взаперти. Вот бабы вечернюю дойку закончат, всё стадо выпустим со двора, и его тоже. А так, поди, спит себе.

От магазина Степан почему-то пошёл не по дороге к себе в Носово, а свернул влево. Михеич хотел было поинтересоваться, но махнул рукой — мало ли у мужика ещё какие дела есть.

А Степан прямиком на ферму. Ворота на двор распахнуты, доярки ещё не пришли, и кроме скота на ферме никого не было. Мужик прошёл прямо в конец здания, где из толстых жердей была сооружена неширокая стайка для Геракла. Увидев своего лютого врага, тот сразу заволновался, хотел было развернуться, но на это его стойло не было рассчитано. Бык начал сердито бить в пол передними копытами, не по-доброму мычать, но ничего другого предпринять не мог. А Степан достал из кармана только что купленный красный шарф и, вытянув руки промеж жердей, торжественно соорудил быку на мошонке большой бант.

Может, завязал слишком туго, а может Геракла тоже раздражал красный цвет, но как бы то ни было, он и так и сяк пытался дотянуться до своего достоинства, чтобы освободиться от украшения.

Степан стоял и довольно ухмылялся:

— Вот-вот, попробуй-ка, достань. Бык не кобель, так просто не дотянешься.

Вечером, когда после дойки бабы выпустили стадо и открыли стойло Геракла, в сумерках двора не сразу заметили между ног быка яркий красный бант. Увидели, когда он уже вышел на улицу. Отсмеявшись, попытались было снять ненавистное для животного украшение, но к каждому, кто приближался, Гера поворачивался мордой, угрожающе наклонял рогатую голову и скрёб копытами землю. Так и проходил он всю ночь на пастбище с украшенной большим красным бантом мошонкой. Избавили быка от позора только утром, когда снова загнали его в узкую стайку. Зато долго потом над этой проделкой хохотала вся деревня. Сначала не могли догадаться, кому такое могло прийти в голову, Михеич за выпивкой как-то не придал Степановой покупке значения, но тайну раскрыла Зинаида, рассказав, что оба красных шарфа взял Степан. Один, поди, подарил Дарье, а второго не пожалел для Геракла.

— Здорово, мужики! — Анемподист остановился у калитки, облокотился о неширокие тесины обеими руками. — Куда наладились?

— Известно, куда! — Сидящий с краю широкой, метра в три длиной, лавки из старой тёсаной половицы, притараненной с разобранной церкви и по причине чуть не окаменелого ее состояния ни на что другое в хозяйстве не пригодной, Иван махнул недокуренной, чуть не с палец толщиной, самокруткой в сторону фермы. — Стайки телятам к зиме готовить. Вчера тёсу напилили немного, пока у Федьки вал отбора мощности не накрылся, дак может и хватит наместо пропрелых. Пол, поди, знаешь, ишо посядни перебрали.

— А ты, дядя Аник, присаживайся с нами, если не торопишься, — подал голос Венька. Он после школы уже второй год ждал призыва в армию и работал с мужиками по наряду, куда пошлют. Парень он был скромный, тихий, исполнительный, но уж чересчур зачуханный. А по-другому-то и быть не могло, потому что мать его, Егоровна, баба больно крутая. Она и на ферме, в свое время, где лет двадцать была заведующей, три раза свой приказ никому не повторяла. Особенно побаивался ее скотник Михеич. Один раз пьяному скажет прибраться, другой, а потом как ебалызнет, чем попало, у того сразу и хмель из головы выскочит. Тут же за вилы или лопату хватается и скребёт половицы, как в доме на троицу. Она и сына в строгости вырастила. Венька тоже никогда сызмальства не ждал, чтобы матка три раза повторяла. Рос-то он без батька да бабки с дедкой, защиты ждать неоткуда.

Когда с кем куда на работу отрядят, народ не нахвалится. Ещё совсем пацаном был, а работал не хуже мужика какого, хоть и не в мать статью вышел, вырос какой-то болезненный, но жилистый и до дела злой.

Только Анемподист присел, как председатель подъехал.

— А чо это вы тут прохлаждаетесь-то, мужики? Уж когда про телятник было сказано? Да за это время можно бы полдела сделать, а вы тут всё баклуши бьёте. Это, поди, ты, Анемподист Кенсоринович, их байками своими от дел отрываешь?

— Да мы это, — заступился за Лешего Иван, — Степана ждём.

— А то вы без Степана дорогу к телятнику не знаете!

— Да ты это не кипятись, Иван Степанович, щщас мы это, быстрёхонько…

— Быстрёхонько-то вон кошки скребутся, от того и котята слепые на свет появляются. В чём загвоздка-то, спрашиваю?

— Да у Степана то ли запор, то ли ишо што. Никак облегчиться не может. Уж полчаса ждём, — Иван привстал и снова полез в карман за кисетом. Магазинное курево он не признавал ни в каком виде. Махорку для самокруток Марья выращивала ему на своём огороде, сушила на повети, потом переносила на полати, с полатей — на негорячую печку и так доводила листы до рассыпчатого состояния.

Председатель посмотрел ему под ноги.

— Да ты уж вон сколько тут насмолил! Окурков-то куча целая.

— А их потом Степанов козёл сожрёт. Ох и падок, скотина, до окурков.

Про Степанова козла и так все знали. Обычно стоит только мужикам сесть на перекур, особенно возле магазина, где любил пастись до отвратительности вонючий из-за своей потенции Борька, как он тут же и объявлялся. Ходил от одного к другому, легонько подталкивал рогами за колени и тихонько блеял. Мужики давали ему почти докуренную папироску, он делал что-то вроде попытки затянуться, выплёвывал, смешно оттопыривал нижнюю губу и издавал протяжное фырканье, оскалив жёлтые то ли от табака, то ли от травы зубы. Потом козёл копытом гасил огонёк папиросы, аккуратно подбирал окурок, медленно и старательно жевал, снова оттопыривал губу и как будто насмехался над угостившими его мужиками.