Леонид Иванов - Леший

— А у меня дров не на один год припасено, меня морозами не напугаешь, — отозвался Евсей.

— А если спину пересечёт, сердце прихватит? Сюда к тебе по снегу никакая скорая не доберётся.

— Лес вон в ста метрах, вдруг волки нагрянут, — опять встрял второй.

— Людей, а не волков надо бояться, ведь чему бывать, того не миновать, — смиренно ответил Евсей.

— Про людей ты правильно, — подтвердил тот, который со шрамом, расстегнул куртку и сел так, чтобы была видна рукоятка торчащего из кобуры пистолета. — Сам знаешь, какие теперь времена. Не ровён час, облюбует соседний дом какой уркаган, не уживётесь… А с него какой спрос?

— Вот что мужики, я давно пуганый. А ежели что со мной случится, сын в Генеральной прокуратуре служит, из-под земли того уркагана достанет и нос до пупа натянет, — соврал Евсей для острастки.

— Да мы не на испуг берём, просто мало ли… Несчастный случай какой или короткое замыкание… Ты подумай о цене, сговоримся.

— А тут и думать нечего. Я в этом доме родился, тут и помирать буду. Вон и к сыну ехать отказался, хоть тот чуть не силком в машину запихивал.

— Не, ты всё же подумай. Можно не деньгами, квартиру тебе в посёлке купим. Не хочешь в посёлке, можно в районе. Больница рядом, клуб, библиотека опять же, — захохотал второй, которого Евсей мысленно окрестил белобрысым.

— Думай, старик, думай, — строго сказал шрамом меченый и поднялся. — Пошли мы.

— Да на что вам дом-то мой сдался? — поинтересовался Евсей.

— Дом нам твой ни к чему. Мой шеф тут себе дачу надумал строить. Место красивое, лес рядом, река опять же. А простор какой из окна! Подумай. Может даже сторожем к себе взять, комнатку выделить.

— Да от кого тут сторожить-то? Тут воровать некому да и нечего.

— Это у тебя, старик, воровать нечего. Ты подумай, — повторил он ещё раз уже от порога и вышел.

Через два дня после того разговора ночью заполыхали оба нежилых дома. Евсей стоял у калитки, смотрел на пожар, не в силах что-либо сделать и плакал. Плакал второй раз в жизни. Первый раз — в молодости, когда узнал о смерти своей молодой жены Славины, и вот теперь — уже в глубокой старости. И оба раза от бессилия что-то изменить.

Тогда вместе со смертью жены, у которой оказался врождённый порок сердца, оборвалась и его жизнь, теперь этот пожар двух давно оставленных хозяевами домов тоже не предвещал ему ничего хорошего. Он прекрасно понимал, что это акт устрашения, намёк на необходимость договариваться на условиях, выдвинутых ему этими служками какого-то богача, противостоять которому он будет не в силах: слишком уж не равны эти силы — отживший своё старик и влиятельный богатей, облюбовавший для своей дачи обжитый несколькими поколениями предков Евсея косогор на красивом берегу реки.

Потом пропало электричество. Евсей собрался и пошёл в посёлок. Там просто объяснили, что в рамках оптимизации расходов содержать электрическую линию для одного человека слишком накладно. Он за свет полторы сотни рублей платит, а содержание линии обходится в тысячи. И жаловаться не посоветовали, потому что письмо хоть президенту страны всё равно на рассмотрение вернётся обратно.

Керосина в магазине не было, выпросил у мужиков с трелёвочника полведра солярки для лампы, плеснули туда же бензина, чтобы горело лучше. Дома достал из кладовки лампу, заправил, почистил фитиль, которого должно было хватить надолго, помыл запылившееся стекло, проверил. Приправленная бензином солярка горела хорошо.

Сел в самодельное кресло, по привычке нажал кнопку пульта телевизора, вспомнил про обрезанные оптимизацией провода, вслух выругался. Походил по двору, поискал какую-нибудь работу, но быстро наступившие сумерки откладывали все дела на завтра.

Переступив порог, привычно щёлкнул выключателем, снова выругался, подошёл к бесполезному теперь электрическому чайнику, постоял возле стола, вернулся в любимое кресло.

Дорога в посёлок и обратно в десять километров в оба конца утомила, и хотя ложиться спать ещё было неурочно, Евсей уклался в постель и тут же заснул.

Он редко помнил свои сны, лишь иногда всплывали в памяти какие-то обрывки, а тут будто смотрел в телевизоре кино про себя самого. Был он молодой, незаметно для других, за несколько дней до свадьбы ушли из клуба со Славиной, сели на толстое бревно у овина, сохранившегося ещё с дореволюционной поры и давно облюбованное деревенской молодёжью для свиданий, и стали целоваться. Только почему-то во сне целовались они не так, как в годы его молодости, а будто в современном кино, осторожно касаясь губами друг друга. Целовались долго-долго, так, что даже проснувшись утром Евсей будто ощущал на губах прикосновение губ своей невесты, вдруг вырвавшейся из его объятий и быстро исчезнувшей в темноте августовской ночи. И откуда-то из-за угла овина доносился её весёлый смех и призывный голос: «Ну, попробуй догони, догони, догони…».

Утром, вспоминая этот сон эпизод за эпизодом, думал: «К чему бы это Славина звала? Верно от того, что давно на могилке не был, вот и манила». Даже не затапливая печку, отправился на погост. Родители Славины, потеряв единственную дочь, начали болеть, быстро угасли и один за другим отправились в мир иной. Их могилки были рядом, и Евсей всю жизнь ухаживал за ними, отдавая дань своей первой любви.

Он долго не мог оправиться от потери, и женился на бездетной вдове Степаниде только на четвёртом десятке, когда родители уже совсем отчаялись увидеть наследников. Он у них тоже вырос единственным, хотя в каждой семье в Перекатной росло по пять и более ребятишек.

Евсей в последние годы наведывался сюда не часто, но перед каждым церковным праздником вместе со Степанидой наводил порядок, красил когда-то собственноручно кованую оградку и кресты, сажал цветы. По осени, накануне покрова, вырвал почерневшие прихваченные морозцем стебли, тюкнул топором по нагло лезущим порослям раскинувшегося неподалёку тополя. Теперь притоптал возле калитки снег, но в оградку заходить не стал, посмотрел на давно выцветшую фотографию красивой девушки, подумал, что табличку надо было заменить, но другого снимка не было, потому что в те годы фотограф в их деревне появлялся не часто.

Несколько раз глубоко вздохнув, пошёл домой. Он сам и его дом были последним, что сохраняло жизнь некогда большой и дружной деревни. Евсей понимал, что не будет его, не будет и дома, а не будет последнего дома, исчезнет и сама деревня с её красивым названием Перекатная. Так же, как если не будет дома, не жить и ему — слишком тесно они срослись за эти семьдесят с лишним лет: старый, дедом построенный дом и состарившийся в нём Евсей.

Едва вышел из зарослей сирени и раскидистых тополей старого погоста на его окраину, где стали хоронить в последние годы стариков, родившихся в Перекатной и соседних деревнях, но переехавших к детям в посёлок и в район, увидел дым. Горел его дом. Евсей будто обезножел. Не в силах стоять, опустился на покрытую снегом лавочку возле чьей-то могилы и часто-часто мигая, стал смотреть на разгорающийся пожар. Бороться с огнём в одиночку было бессмысленно.