Джой Уильямс - Подменыш [litres]

К тому времени, как ему исполнилось тридцать пять, он стоил несколько сотен тысяч долларов. Он читал по-латыни и танцевал с принцессами. Он побывал в Европе и встретил там Эмму.

А Эмма, как дети давно уяснили, была ведьмой.

Она ненавидела соль. Блевала иголками. Ведьмовство ее было что красный мел, но Аарона это не насторожило. Он упивался собой, а до остального ему не было дела. Он подобрал этот красный мелок и положил в карман, а после ему пришлось повсюду следовать за ней. С этим он ничего не мог поделать. После стольких лет везения он вдруг сделался невезучим, словно лис, упавший в колодец.

Эмма приложила к нему свое ведьмовство и приворожила. Она не была ни красоткой, ни богачкой, и, уж конечно, не обладала изящными манерами. Попытки Аарона окультурить ее пропали втуне. «Ебала я Овидия», – слышал он в ответ. У нее никогда не было матери. Ее родил какой-то ужас. Почка, жарившаяся, скворча, на сковородке. Руки и ноги у нее всегда были расчесаны, кожа дотемна обгорела на солнце, а ее спутанные волосы, рассыпавшиеся по плечам, лезли в глаза. Но ничто в ее внешности не имело значения, потому что Аарон видел ее такой, как она ему внушила. Так она его околдовала. Эмма готовила свое ведьмовское зелье, глядя пристально на себя в зеркало, пока оно не выцветало, покрываясь налетом, и тогда она счищала налет и клала в еду.

У детей была ее фотография, говорившая о том, насколько она была умной. Дети достаточно понимали, чтобы не купиться на этот миловидный образ, мало чем отличавшийся от прочих женщин той эпохи и даже чем-то напоминавший Перл… образ худой грустной женщины с темными волосами, кое-как зачесанными назад, глазами озадаченными и потерянными и чертами лица, вызывавшими каким-то ведьмовским путем типичный образ молодой матери девятнадцатого века. Вся эта фотография тоже была ведьмовством, наподобие кусочка красного мела. Она преодолела долгие годы, прежде чем попасть к детям, чтобы они могли понять и оценить коварство Эммы.

Эмма заставила Аарона жениться на ней, а кроме того заставила забыть все его бродяжьи дороги и всю его умственную спесь. Она заставила его вернуться с ней на остров, туда, где он начал свой путь и откуда ушел за много лет до того, как встретил ее. И вот, вернувшись в эту глушь, он прожил с ней двенадцать лет в тишине, в ожидании.

Эмма заставила его выстроить ей большой дом, большой, но не слишком изящный, со множеством комнат. И другие строения, сараи и стойла… она внушила ему одержимость строительством и обустройством этого места. Заставила обставить дом мебелью, словно для большой семьи или именитых гостей. Но у них не было семьи, и никто не заглядывал к ним на остров, кроме лодок с древесиной и инструментами, и изящной мебелью, и ценными предметами искусства. Аарон все продолжал строить и обставлять комнаты, обстоятельно и скрупулезно, а Эмма продолжала наполнять их своей пустотой. Так продолжалось годами, и между ними не было ничего, кроме одиночества. Колдовство облекало Эмму бездетностью и одиночеством, словно вторая кожа.

Аарон делал все, что бы она ни попросила, ведь у нее была колдовская сила. И своей силой она заставила его принять животных, которых стала собирать вокруг себя, чтобы они глодали ее одиночество. Аарон стал ловить некоторых животных и держать у себя живьем, чтобы Эмма не скучала. Живьем… их сердца качали кровь, не пыль. Полудикие или совсем дикие. Как же поменялась его жизнь! Ведь Аарон давным-давно отпустил от себя демонов, служивших ему в прежние времена, он обрядил их в то, что мог видеть и убить, и убил их, давным-давно. Но теперь, в пору своего расцвета, он возродил их, и они вернулись. Днем они свободно бродили по округе. По ночам они были более сдержанны, по крайней мере в первое время, хотя Аарон не знал, что это уже началось. Аарон был слишком невинен для Эммы, как и самые лютые из зверей, которыми она окружила себя. Они стали ее спутниками, ее любимцами. Ласка, леопард, сокол, рыжая рысь. Енот, летучая мышь, медведь, олень, иловая черепаха… все они брали мясо с ее губ вместе с ее любовью.

Их живые обличья были так непривычны Аарону. Когда-то он видел в них только мех и головы, печенки и селезенки, сердца, железы и языки, жарящиеся на костре из сосновых веток. Но теперь они казались живее его самого. Тепло их тел заставляло воздух дрожать. Это место стало их домом.

Но в дом Аарон их не пускал. Он всеми силами старался не давать им ходу в комнаты, сделанные его руками. Каждый вечер он обходил все комнаты, чтобы убедиться, что там нет никого из них. Окна были много лет забиты гвоздями. На одной двери было семь замков. Когда Аарон убеждался, что в доме только они с Эммой, он готовил им ужин. Они двое ели свою простую еду с серебряных тарелок, за столом на двадцать человек, задуманным и сделанным Аароном. У него был талант собирать вещи, хотя вкуса не было, а Эмме было совершенно все равно, что она ест, на что глядит или что носит. Сидя за столом, Аарон жевал и пил, сам себя обслуживая, а Эмма ела молча, у нее в голове были одни животные.

После ужина они шли в постель, и Аарон ложился на Эмму, накрывая ее своим длинным телом, смыкая пальцы на холодной меди изголовья, вжимаясь костистой щекой в жесткие волосы. А животные снаружи обтирали стены дома, наседая грузными боками на краеугольный камень, их жизни хранились в их темных формах, как в янтаре, их реальность давила снаружи на чувство реальности внутри Аарона, и он боялся, что они могут прорваться к нему, сквозь его грудную клетку, в самое сердце.

И однако он умудрялся удерживать их снаружи до тех пор, пока у него не родился первенец, держа порознь чувство своей реальности и свое знание об их реальности. В те дни он смотрел, как они свободно бродят по другим постройкам, по всей его земле. Смотрел на них из забитых гвоздями окон. Они, казалось, не обращали на него никакого внимания, если только он не был с Эммой, но он знал, что они сознавали его, что они его знали. Иногда его одолевало желание пролезть сквозь дыру в середине большущего медного изголовья, пролезть сквозь нее и оказаться где-то еще, получив другую внешность и душу, чтобы они не могли узнать его. Но затем родился его первенец, и он понял, что больше нет смысла удерживать их снаружи, что для них все едино, что они пребывают в состоянии безвременной неизменности, в мире, преобразившемся вокруг него.

Старка давно ждали. Так долго собирались его клеточки. Собирались, возможно, две тысячи лет. И вот он родился. Перешел из магии, будь то воображение или реальность, в область памяти. Доказательством могущества любви и одиночества, и, будь то сон или твердая плоть, это, так или иначе, был ребенок. Ребенок Эммы. Порождение магии Эммы и греха Аарона.