Дмитрий Стахов - Крысиный король

«Ошибаетесь в имени-отчестве Энгельгардта. «Очистку человеков» написал не Николай, а Михаил, его брат…» Де Ласси ухмыльнулся: «Да, в самом деле… Как мог деятель Русского собрания написать такое. Но согласитесь — один брат революционер, ваш вот идеолог, другой — опора трона, почти, можно сказать, мракобес…» Лицо де Ласси превратилось в непроницаемую маску. «Я вас проверял, Каморович, проверял, — сказал он. — Вы кому-нибудь верите? Я никогда никому не верил. Никому. И вам не собираюсь. Ну как я могу вам верить? Вы сын смерда, пролетарий, изгой, я — древняя порода, потомок шотландских королей. Вы за справедливость, для меня справедливость пустой звук, к тому же справедливость всегда требуется распределять, что изначально подразумевает наличие каких-то людей, якобы больше других в справедливости понимающих. Я отравил и признаю это, а вы… Как вы изволили выразиться недавно?» — «Что именно?» — «Ну, вы так витиевато, про то, за что попали навечно в крепость…» — «Ничуть не витиевато, а вполне ясно. Я действительно считаю, что посадили меня за правду, за то, что, вкусив от древа познания добра и зла, я понес эти плоды к таким же пролетариям, как я сам. Заметьте — к пролетариям, не к таким, как вы. Мы с вами отличаемся во многом, но главное — по морали. Так я думаю и так писал Михаил Энгельгардт. И распадение общества на морально различные расы намного важнее рас антропологических. Скажем, глупый с умным могут ужиться, если оба хорошие люди, но злой с добрым, честный с негодяем — никогда. И, если вы помните, Энгельгардт писал также, что у худших, злейших эгоистов, с прирожденной склонностью к хищничеству, угнетению, истязанию людей — например, у всех этих полицейских чиновников, жандармов дети будут такими же, злыми, жестокими, подлыми, хищными и жадными. Их внуки — тоже, их подлые свойства даже возрастут. Если взять лучших самопожертвователей, ну как, скажем, Балмашев или Спиридонова, у них свойства другие — великодушие, самоотвержение, человечность. И расы эти идут по разным дорогам, расходящимся в разные стороны…»

Де Ласси подпер голову рукой и, словно пригорюнившись, смотрел на Андрея. «Продолжайте, — сказал он, — это очень интересно…» «Да вы все сами знаете, если читали эту работу. Есть такие наивные люди, что верят, будто в будущем исчезнут моральные признаки талалалевской расы, будто постепенно все станут человечными. Но хорошие вымирают, а эгоисты выживают и размножаются. Вот если бы они вымерли вместе с семьями, то тогда бы произошло улучшение человечества. А так прирожденные злецы, палачи, угнетатели, хищники, деспоты живут и размножаются, при любом удобном случае выпускают когти. Да еще находят другие, новые способы проявить свою природу. Находят новые формы рабства. Торгуют женщинами, например. Находят новые способы эксплуатации трудящихся. И ждут случая впустить свои когти в лучших. Социализм должен устранить хищников».

«Лучшие, как следует понимать, это вы, Каморович, и устранять будете тоже вы. Так?» «Я не лучший, — поморщился Андрей. — Я всего лишь пытаюсь… Но вижу отчетливо — выживает цепкая посредственность или просто сволочь. Хищность и эгоизм гораздо лучше для успеха в житейской борьбе, чем высокие моральные качества. Мы вроде движемся вперед, но лучшие выбывают. Остаются посредственности и ничтожества. В России остаются люди без совести, чести, сладострастно-жестокие, подлые и лживые. Двуногие звери. На них опираются талалаевы, сами таковыми являясь. Они все готовы продать, на всем нажиться. Сколько их? — спросите вы. Миллионов семь, не меньше. Социалистическое преобразование общества должно соединиться с очисткой человечества. Пока худшие существуют, преобразование в социалистическом смысле невозможно…»

«Браво! Браво! — де Ласси лениво и небрежно похлопал в ладоши. — Это, Каморович, реабилитация Смердякова, попытка показать величие этой породы, которой, тут я с сожалением признаю, будущее и будет принадлежать…» — «Смердяков? Я такой фамилии не слышал. Наверное, уже в крепости сидел, когда его судили…» — «Каморович! Будет вам!» — «Хорошо, я читал, но почему реабилитация? Вовсе нет…» Де Ласси похлопал Андрея по плечу: «Уже лучше, лучше… Есть печенье. Хотите? Держитесь меня, Каморович, не пропадете, а про очистку забудьте, нам не дожить…»

Моя мать сказала, что на похороны не пойдет — надо прибраться на балконе, разморозить холодильник, протереть пыль, — добавила, что я окончательно спрыгнул, если думаю, будто ей больше нечего делать, как встречаться с когда-то робкой и худенькой студенткой-практиканткой, теперь — толстой и наглой ведущей литературных передач канала «Культура», которая помимо критики — кому интересно мнение этой свиньи? — занимается каким-то телебизнесом, просто пухнет от денег, а тут — если я не в курсе, — подорожало лекарство от давления.

Я ответил, что думал только о том, что если она пойдет на похороны, то я ее отвезу, что на похороны со мной пойдет Потехин, неожиданно приехавший, как всегда — с пожитками, со своей коллекцией марок, — что с Потехиным ей было бы комфортно, он и поддержит, и пошутит, она ведь всегда любила Потехина, ведь правда?

— Передавай Коленьке привет! — сказала она и повесила трубку…

…Не думаю, что она когда-нибудь любила Шихмана. Он был настолько красив, что его красота отвращала. В дочь врага народа Михаил Шихман влюбился, когда та была студенткой медицинского, он — майором эмгэбэ. Шихманы жили в Царицыне, там у Леонтия, деда Михаила, была часовая мастерская. Он даже выпускал часы из швейцарских комплектующих, на циферблат ставил «Леонтий Шихман. Царицын нВ». То есть — на Волге, чтобы никто не спутал.

Все Шихманы были маленькие, большеголовые, тонкорукие. Часовые мастера, обувщики, к которым заказчики приезжали даже из Баку, скрипачи, пробивавшиеся в хорошие оркестры, а один, закончивший консерваторию в Вене, с безвольным ртом, играя Брамса, гастролировал по миру. Шихманы обладали удивительной способностью к выживанию. Отчим рассказывал, что ни во время революции и Гражданской войны, ни в то время, когда моего деда Андрея били на допросах, ни во время войны Отечественной, ни после, когда всяких манов, бергов и штейнов начали прессовать, ни один из Шихманов не пострадал, не погиб, не пропал без вести, не был арестован, разве что дядя Арон, которого арестовали году в тридцатом и дали пять лет потому только, что на строительстве канала нужен был дармовый сапожник для руководящего состава. Арону даже привозили мерку Ягодиных ступней, лодыжек и икр, сточанными Ароном для Ягоды сапогами восторгался Сталин, он завидовал Ягодиным сапогам, возможно, именно поэтому участь Ягоды была предрешена, но, в отличие от птиц высокого полета, в основном Шихманы умирали от старости, угасали в своей постели, засыпали и не просыпались, дети рождались болезненными, но их кормили — съешь котлетку, съешь! — беспрестанно таскали по врачам, и они укреплялись, маленькие тела становились мускулистыми, большие головы наполнялись простыми, понятными мыслями, тонкие руки приобретали необходимую ловкость и сноровку.