Дмитрий Стахов - Крысиный король

Михаил был не такой. Выродок. Мутант. Его отец сразу разглядел в нем отличие от прочих Шихманов, был настолько прозорлив, что записал имя Михаил и в свидетельство о рождении, всегда звал сына Мишей, а не Моше, и даже не хотел делать ребенку обрезание, чем вызвал прямо-таки панику среди родни. Высокий, плечистый, узкобедрый, длинноногий, Михаил Шихман обладал огромной силой. Из СМЕРШа, в котором он, хорошо знавший немецкий язык, окончил войну, его откомандировали в специальное подразделение, натренировали, еще раз, серьезней, чем в прочие, проверили — не служил ли кто-то из Шихманов врагу, внутреннему и внешнему, более страшному и опасному, не состоял ли в сношениях с врагами народа, прямых или косвенных? — и он начал возить к столу гения всех времен атэнское зеленое, без него Иосиф не мог обедать, кушать рагу с баклажанами, перченый полусуп, а называл он атэнское «соком», пил с соратниками литрами, и возили его в маленьких бочонках, которые надо было держать на руках, чтобы легкое вино это не взболталось, не скисло, не утеряло маленькие пузыречки газа, держать всю дорогу, от самого селения Атэни, до аэродрома, держать в самолете, держать по дороге от аэродрома до ближней дачи.

Возили атэнское офицеры не младше подполковника. Все в орденах, наверняка за расстрелы и надзор за зэка, фронтовиков не брали — ненадежные, много о себе понимают, Шихман-то хоть нюхал порох, рассказывал, что, пусть и смершевец, но и в атаку ходил, и контратаку отражал, и ему дали майора, к медалям прибавили орден Отечественной войны третьей степени, и он был самым младшим по званию и самым молодым в подразделении. Единственным холостяком. Единственным бездетным. Единственным евреем.

Мою мать он впервые встретил в булочной. В той, которую многие называли «Филипповской». Забавно, что второй раз они встретились там же, через несколько лет, когда мать была беременна мной, только она из булочной выходила, и Шихман не подошел, а за нею проследил. В первый же раз подкатился сразу: мать купила калач, собиралась съесть, запивая кофе с молоком, Шихман встал рядом, положил на мрамор стойки два пакетика, полученных в распределителе для МГБ — один с тонко нарезанной ветчиной, другой с тонко нарезанным сыром, раньше называвшимся швейцарским, но в борьбе с космополитизмом это свое имя потерявшим, — сказал, есть калач без сыра и ветчины скучно, просил не смущаться, что ему много, класть некуда, не в карман же пальто, жирные пятна, ему так нарезали-взвесили, сам тоже купил кофе и калач.

Моя мать была красива: голубые глаза, густые русые волосы, высокая и стройная. Коричневый берет. Из-под него куделечки. Темно-синее пальто. Бабушку тогда взяли повторно, пять лет, сразу добавили еще, за какие-то старые знакомства, она сидела под Тверью, под конвоем каждое утро ее отвозили на кирпичный завод, выполняла обязанности начальника планового отдела, вела всю бухгалтерию.

Шихман был в штатском. В форме, при орденах он только летал за атэнским. К тому же его временно отстранили. Должны были куда-то назначить. Кассирша в булочной сделала замечание — мол, нечего приходить и закусывать принесенным: «Вы бы еще, гражданин, бутылку достали!» Шихман, подойдя к кассе и оттеснив плечом очередь, что-то тихо-тихо кассирше сказал, после чего она сначала покраснела, потом побелела.

Мать и Шихман вышли из булочной вместе, мать привела Шихмана в свою комнату в коммуналке не таясь. Соседки стояли на кухне, щурились от дыма папиросок. Мать была уверена, что бабушку взяли по их доносу. Она ошибалась — ни тетя Шура, прожженная торговка, готовая за пол квадратных метра или за пятьсот рублей убить, чей сын Феликс с утра брал сто пятьдесят с прицепом на углу Ленивки, а потом спал до вечера у какой-то лярвы в Котовке — я помню и Феликса и тетю Шуру, — ни Алифатова, якобы из благородных, содержавшая когда-то номера с девочками, ее я тоже помню, у Алифатовой были часы под стеклянным колпаком, никаких доносов не писали, они могли орать на кухне, были хабалками, но внешне, это была маска, защита, хабалки выживали, а машине уже не нужны были доносы, в частности — доносы на бабушку. Открывали ее дело, смотрели так называемый «круг» — с кем, когда и как дружила-общалась? — и все становилось ясно: друг семьи Мария Спиридонова, расстрелянный муж собирался вызволить из ссылки Ирину Каховскую, общую их подругу еще по Киеву, на предложение большевиков взорвать Киевский оперный театр, когда там находился Деникин, ответил, что, мол, мы революционеры, а не мясники, или это сказал не он, а повторил чьи-то слова, но все равно — надо брать, сажать, сажать, сажать, суки, какие подлые суки, чтобы у ваших дочерей, внучек и правнучек повыпадали матки, а у сыновей, внуков и правнуков хрены завязались узлом.

В первую встречу между Шихманом и моей матерью ничего не было — мать рассказывала, что на огонек заглянули ее школьные друзья, в кармане шихмановского пальто оказалась та самая бутылка, которую кассирша в «Филипповской» предлагала поставить на стойку, много смеялись, танцевали, уходя, Шихман попросил телефон, записал его на листке, который вскоре съел…

…Потехин заказал нам машину. Мы позавтракали. Потехин достал из рюкзака сверток, извлек из него черный костюм, черную рубашку, черный галстук, черные туфли. Я вышел из туалета, увидел его перед зеркалом. Костюм сидел как влитой. Гладить было не нужно.

— Машина ждет, — сказал Потехин в зеркало.

— Спускайся, я сейчас…

Потехин стоял возле чисто вымытой «девятки» с тонированными стеклами, курил, когда подносил сигарету ко рту, появлялся идеальный манжет с золотой запонкой. Золото на черном. Я сел сзади. Внутри машины пахло благовониями. Потехин отщелкнул сигарету точно в урну.

— Они спросили — «Мерседес»? «Опель»? Нет, ответил я, только наше, только родное, нам «Опель» не нужен, — сказал Потехин, усевшись на переднее сиденье.

— Здравствуйте! — сказал водитель, смуглый юноша с детским лицом.

— Привет, — ответил я.

— Можно ехать, — сказал Потехин юноше, юноша тронул с места.

— Что у тебя в пакете? — спросил Потехин.

— Так, не важно, — я тронул юношу за плечо, он вздрогнул.

— Нам надо на берег Москвы-реки. Выедете на проспект, второй поворот налево, дальше я покажу.

— Сказали — в центр. Больница Управления делами. У меня записано, — юноша с опаской посмотрел на Потехина.

— Это ненадолго. У вас есть лопата?

— Есть, — юноша поежился. — В багажнике.

По-русски он говорил хорошо, но с сильным акцентом.

— Мне она будет нужна, — сказал я и откинулся на спинку сиденья.

— Что у тебя в пакете? — повторил вопрос Потехин.

В пакете у меня лежал сдохший ночью Акелла, Акелла шестнадцатый, понятное дело — вместо него во главе крысиных волков вставал семнадцатый, король-волк умер — да здравствует король, но Акеллина смерть накануне похорон Михаила Шихмана меня расстроила. Очень расстроила. Акеллу надо было похоронить первым.