Моника Вуд - Один на миллион

Мальчик молчал, и Куин спросил:

— Ты знаешь, что значит слово «компромисс»?

Поразмыслив какое-то время, мальчик ответил:

— Не думаю, что это поможет.

Что он имел в виду — можно только гадать, и Куин предложил ему представить себе будку звукорежиссера за стеной, сценическое пространство спереди, подвесной магнитофон над головой, книгу заказов, исписанную до последней страницы, всю эту империю звуков, но у мальчика были трудности с пространственным восприятием и он вообразить эту картину не смог.

— Ничего страшного, — сказал Куин. — Скоро все это увидишь наяву. Ты послушал песни, которые я дал тебе?

— Да.

— По три раза, как я просил?

— И потом еще по семь. По десять раз, — ответил мальчик испуганно.

— Это же не экзамен. Успокойся. Что ты думаешь о них?

— В песнях очень много нот.

Невыносимая невольная мысль пробила дыру, и уже не первую, в защитном сооружении, которое Куин так старательно выстраивал: этот ребенок не может быть от него. Просто не может.

— Музыка должна вдохновлять тебя, — сказал Куин.

Внешне мальчик был копией Белль: открытое лицо, невинность щенка, готового подставить пузико. Те черты, которые не походили на Белль, напоминали Куину скрытного норного зверька и его собственного отца, который редко разговаривал, чаще изрекал.

— Хорошо, — сказал мальчик.

Казалось, он улавливал каждую враждебную мысль Куина. Как ему это удавалось? Однако же удавалось. Куин почувствовал, что загнан в угол, попал в ловушку, вынужден расплачиваться за свое пятилетнее отсутствие. Но он решил принимать все, что выпадет ему на долю — не только сейчас, вообще всегда.

«Вам, мальчикам, пора стать мужчинами, — однажды сказал его отец. — Ваша мать умерла, и с этим ничего не поделаешь».

На урок музыки мальчик облачился в скаутскую форму, и логика этого поступка превосходила дедуктивные способности Куина. Он полагал, что военная форма с погонами и прочими прибамбасами может сгодиться для чего угодно, только не для занятий музыкой. Куин вставил юниорскую гитару — дешевую подделку под «Лес Пол» — мальчику в руки и прошел с ним гамму, без всякого успеха.

— Не думай, — сказал Куин. — Просто чувствуй.

— Что чувствовать? — спросил мальчик.

«Слезами ее не вернешь. Эти вещи нужно погрузить в грузовик».

— Может, десять раз — это очень много, — предположил мальчик.

Он держал гитару, словно радиоактивный предмет. У Куина в голове не укладывалось, как это возможно, чтобы человеческое существо не любило музыку.

— Вот так, — сказал он, ставя пальцы мальчика в первую позицию гаммы. — В прошлый раз мы учили переход «первая — четвертая — пятая позиции», давай повторим. Просто чтобы вспомнить, как это звучит. Потом перейдем к другой гамме, я научу тебя — помнишь упражнение «Блюз бокс»?

Уголки губ у мальчика заметно опустились вниз.

— Вот и хорошо. Замечательно. Когда придешь в школу в понедельник, девочки выстроятся в очередь, чтобы нести твой портфель.

— У меня нет знакомых девочек.

— Появятся, если ты сыграешь блюз.

— Ты же говорил, это рок.

Куин сделал глубокий вдох, помолчал.

— На чем основан рок-н-ролл, душа и стержень всей современной музыки?

— На блюзе, — хмуро ответил мальчик.

— А как называется блюз, который лучше всех исполняет белый парень? — Куин уже завелся и старался скрыть это.

— Летняя мура [13] Имеется в виду Summertime, то есть «Летняя пора», — ария, написанная Джорджем Гершвином в 1935 году для оперы «Порги и Бесс». . Исполняет Эрик Чэпмен.

Эрик Чэпмен — так звали соседа через дорогу, который каждый день мыл свой автомобиль и сушил его листодувкой. Эрик Чэпмен однажды заявил Куину, привалившись объемной задницей к своей газонокосилке, что мужчина, у которого нет мужской работы, не имеет права заводить детей.

— Клэптон, — сказал Куин сыну в сотый раз. — Эрик Клэптон. Клэптон, Клэптон, Клэптон.

Он убрал гитару с худеньких колен мальчика и положил ее на пол.

— Давай, может, просто послушаем?

— Да, слушать я могу, — сказал мальчик, явно обрадованный тем, что избавился от тяжкого — в переносном смысле — груза гитары.

Куин понимал, что дуэт отца и сына у них совсем не ладится, но ничего не мог поправить.

«Пора бы тебе заняться нормальным делом, мистер. Или ты хочешь, чтобы я сломал твою бандуру пополам?»

— Просто расслабься и слушай, — сказал Куин, напевая.

Он отрегулировал колонки, мелодия, которую играл Клэптон, поступала в динамик, а ритм отводился в фон.

Огромные, как луны, глаза мальчика вбирали то ли все, то ли ничего. Кто смог бы понять? По мере того как мелодия развивалась, Куин впервые в жизни ожидал апофеоза клэптонского мастерства со страхом. В голове у него пульсировало.

— Слышишь, слышишь, вот сейчас соло начинается? — спросил он, изо всех сил пытаясь влезть в шкуру мальчика. — Прислушайся, это же как вопрос и ответ.

Он восхищенно покачивал головой, как делал обычно, но сейчас, опять же впервые в жизни, это жест показался ему механическим, и он начал винить мальчика, что тот отравил ему самый надежный источник блаженства.

— Это же разговор, который он ведет с самим собой. Слышишь? Как будто что-то вздымается из глубины. Ты только вслушайся.

«Ты играешь совсем как на пластинке, солнышко», — восхищалась мама, стоя на пороге его спальни. Всю жизнь он помнит: ее костлявые пальцы постукивают по дверному косяку, отмеряя ритм. Ее ногти пожелтели от болезни. Его мама, она любила музыку. Любую. Но больше всего ту, которую играл он.

Когда всю комнату залило мелодическое ликование, мальчик наконец-то повернул голову в сторону динамиков. Похоже, он ощутил физическую боль: стал задыхаться с приоткрытым ртом. Куин всматривался в непостижимую глубину неподвижных глаз своего сына. Не та песня, не та группа, догадался он. Слишком много звуков, слишком много ошеломительных сокровищ, особенно для ребенка, который даже ногой не притопывает и головой не покачивает в такт и вообще никак не выражает что-то, хоть отдаленно напоминающее восторг.

— Постарайся уловить это, — сказал Куин, имея в виду изысканную фразировку Эрика Клэптона-Клэптона-Клэптона. — Ты слышишь ноты, которые он не играет? Слышишь, как напряжение растет, растет-растет-растет, а потом — бам! — и он убежал куда-то далеко, но ты слышишь ноты, которые он не сыграл?

Куин нажал на «стоп».

— Это призраки нот. Их нет, но ты их слышишь. От этого у тебя просто дух захватывает, да?

— Да, — сказал мальчик.

— Я не жду от тебя, что ты будешь играть так же. Ты ведь понимаешь это, да?

— Да.

— Главное — почувствовать. Все начинается с умения чувствовать.

— Да.

Мальчик прирос к стулу, как приговоренный к смертной казни, который сидит в уже прибывшей к эшафоту повозке и ожидает исполнения приговора.