Моника Вуд - Один на миллион

Его губы дергались от усилия контролировать собственный голос.

— Господи, — сказал Куин. — Господи, Лабух.

— Я хотел тебе сказать — тебе и твоей жене, — он задыхался, как будто бежал изо всех сил. — Я хотел сказать вам…

— Не говори ничего. Ей-богу, Лабух. Не надо.

Обмякшее тело Лабуха покачивалось взад-вперед, заикания перемежались всхлипываниями, лицо словно прожевали и выплюнули: глаза всмятку, рот в трубочку, щеки багровые. В глубине зала его приятели обратили на них внимание, отвлеклись от бесконечной наладки своей аппаратуры. Один из них сказал в микрофон:

— Проверка звука, раз, два. Лабух, ты там в порядке? Раз, два.

Несколько человек стали открыто пялиться на Куина с Лабухом.

— Успокойся, друг, — сказал Куин.

Возможно, слово «друг» произвело такой эффект, но завывание Лабуха перешло в крик, так что Куин подумал, не вызвать ли 911. Он вывел Лабуха на улицу, на грязную бетонную плиту, которая служила «Побегу из тюрьмы» разгрузочной площадкой.

— Давай-ка присядь, — сказал Куин, усаживая Лабуха на землю. — Господи, приятель. Возьми себя в руки.

— Мне запретили разговаривать с тобой, — говорил Лабух, его белые, как простыня, щеки дрожали. — Не смей говорить с… семьей, как будто я машина… хочешь — включил, хочешь — выключил.

К его потным ладоням прилип медиатор.

Куин наклонился к нему:

— Дыши глубже.

— Этот судебный иск убивал меня, — продолжал Лабух, обращаясь теперь скорее к самому себе и часто останавливаясь, чтобы втянуть побольше воздуха. — Я хотел сказать тебе, как мне жаль… но мне запретили говорить… не смей говорить с семьей… не смей просить прощения.

Куин и сам начал задыхаться.

— Я потратил свои… сбережения на адвокатов… да, за ошибки надо расплачиваться… это так.

Лабух покачал головой, на восковом носу выступил пот, дыхание выровнялось, он мог говорить более длинными фразами. Он вытер ладони о брюки, и медиатор упал на землю.

— У меня было восемь пациентов в очереди и целая гора медкарт. У меня голова шла кругом. Мне запретили просить прощения, но сейчас я скажу: ради всего святого, прости меня. Я говорю это сейчас, я умоляю тебя, прости, ради Бога. И я благодарен тебе, что ты отозвал собак, пока я не все потерял.

Он задыхался. Куин сел рядом с ним.

— Это не мои собаки.

Лабух вдыхал и выдыхал, это продолжалось несколько минут, пока он не успокоился и не сказал тихо:

— У меня перед глазами стоит, как я выписываю этот рецепт. Вижу бумагу, чернила, свою руку с ручкой. Мне не велели говорить с тобой и с твоей женой. Но я скажу сейчас: Господи, мне так жаль, так жаль, так жаль.

Куин смотрел на грязный задний двор в рытвинах, проеденных давними морозами. «Ягуар» Гэри, припаркованный на расстоянии полуметра между приземистым «релиантом» Уны и внедорожником Ренни, напоминал детскую игрушку. Свет от пары фонарей придавал этому беспорядку тошнотворный вид. Сколько же часов своей жизни Куин провел в таких грязных дворах и тупиках, охраняя груду аппаратуры? Ему вспомнился отец Белль, игрушечный магнат с подмоченной репутацией, который строчит и строчит претензии, письма и заявления, чтобы довести до суда иск о причинении смерти в результате противоправных действий.

— Я не отзывал собак, — сказал Куин.

И подумал: это сделала Белль. Добрая славная Белль. Он испытал мгновенный проблеск радости: что-то разумное возвратилось в этот мир.

Лабух тер ладонями влажные щеки, оставляя на них дорожки. Ночной воздух дал себя знать. Его снова бросило в дрожь.

— Это было как будто ползешь по темному лесу и кричишь, кричишь.

Он вытер лоб рукавом лимонной рубашки с зелеными шмелями. Кожаная куртка, которую он любил с давних пор, теперь висела на нем мешком.

— Это отец Белль затеял суд. Белль тут ни при чем, Лабух. Я не хочу, чтобы ты думал на нее.

— Я виноват, — просипел Лабух. — И заслужил, чтобы пройти через это.

— Ты не виноват, — сказал Куин, и он действительно так считал.

Голос Лабуха опустился ниже на пол-октавы:

— Я посмотрел тогда прямо в глаза твоей жене и сказал: «Почему бы нам не попробовать это?»

Он изобразил, будто выписывает рецепт.

— Почему бы нам не попробовать это?

Он снова заплакал, на этот раз тихо, и Куин наблюдал эту сцену отчаяния с каким-то благоговением.

— Она больше не моя жена, — сказал он.

Лабух убрал ладони от лица. Его глаза опухли так, что почти не открывались.

— Она вышла замуж за другого, — сказал Куин. — За хорошего парня, если на то пошло.

Группа начала играть I Feel Good — кавер в исполнении белых мальчиков.

— Твои ребята, наверное, потеряли тебя, — сказал Куин.

— Вообще-то у них трио, — ответил Лабух, вытирая лицо. — Блондин — сын моей сестры, она попросила его пригласить меня. Они думают, я не догадываюсь, что зван из жалости.

Один из фонарей замигал. Они посидели еще немного, послушали, как ребята доиграли I Feel Good и начали Sweet Home Alabama. Соло-гитарист был очень даже неплох.

— Помнишь тот вечер на острове? — спросил Лабух.

Куин кивнул.

— Дэвид Чертяка Кросби.

— Ты вспоминаешь об этом?

— Иногда. Время от времени.

— Я никому об этом не рассказывал, — Лабух говорил теперь слабым голосом, как человек, которого только что отпустила лихорадка. — Даже жене, потому что какое-то время вроде как надеялся, что он свяжется со мной, и боялся сглазить. Идиот.

Он безжизненно ухмыльнулся, и Куина заполонила ужасная жалость, которая распространялась и на него самого.

— Все равно ты был крут, Лабух.

— Не особенно, — он покачал головой. — Идиот.

И тут Ренни выскочил из задней двери, со сжатыми губами и красным лицом, он молча и озлобленно тащил свою сумку.

— Черт его подери, — бормотал он.

Он обернулся к Куину и крикнул:

— Нас отфутболили!

Он распахнул багажник своего внедорожника, зашвырнул в него сумку и сел с безутешным видом на коврик. Появились Гэри с Алексом, направились было к Куину, но, заметив помятое лицо Лабуха, свернули в сторону.

— Послушай меня, — прошептал Куин Лабуху на ухо. — Любой другой ребенок — буквально любой другой ребенок на свете — мог бы спокойно принимать эти таблетки, и они помогли бы ему.

— О, Боже, — прошептал Лабух и снова уткнулся лицом в ладони. — У меня ведь тоже есть сын.

В это мгновение раскаяние Лабуха пробило капсулу, в которой хоронился Куин. Он искренне, невольно бежал от внутренней боли, но она настигла его извне, рассекла, как острым ножом, простым, немудреным воспоминанием: не о мальчике, скорее, о фотографии мальчика, которую он сам прислал Куину, когда тот снимал комнату в Чикаго. Принужденная улыбка, топорщащаяся форма, задник с нарисованным забором. Женщинам нравилась эта фотография — они восклицали: «Ой, это твой?», полагая, что Куин очень любит сына. Куин вставил фотографию в рамку, хранил ее и в конце концов привез с собой, когда вернулся.