Моника Вуд - Один на миллион

Только теперь этот синяк вызывал, как ни странно, не боль, а нежность. Словно шок, пережитый при виде Лаурентаса, требовалось поместить в больной участок ее тела. Всякий раз, подымая руку, она думала о Лаурентасе.

К счастью, оставались еще заботы о мировом рекорде, они служили противовесом подступающей слабости. Она ежедневно выполняла комплекс упражнений, составленный для нее мальчиком:

1. Поднять консервные банки — десять раз.

2. Поднять руки — десять раз.

3. Поднять ноги — десять раз.

В списке было десять пунктов, и она выполняла их все, словно мальчик по-прежнему стоял рядом, одобрительно смотрел на нее большими круглыми глазами и ободряюще кивал.

В утренней газете она наткнулась на сообщение об очередной покинувшей сей мир душе сто четырнадцати лет от роду. В первоначальном списке мальчика осталось несколько имен, и, хотя она вздыхала от жалости, вычеркивая очередного сошедшего с дистанции претендента, ей доставляло удовольствие перемещаться вверх по лестнице потенциальных победителей. Новая держательница рекорда оказалась датчанкой, которая без предупреждения ворвалась в кружок соискателей с документами, не то отмеченными золотой печатью, не то выведенными золотыми буквами, бог весть, что там у них требуется для возведения в сан. Она звалась Хенни, «курочка», это наводило на мысль о цыплятах, которые снуют по птичнику. Кто там еще таится в тени, оформляет документы, готовится обогнать ее на пути к бессмертию? Никто из них, однако, не водит автомобиль. Вот в чем штука.

Днем пришла Белль, если не сияющая, то, по крайней мере, чисто вымытая.

— Я думала о вас, — сказала Уна. — Как ваша семейная жизнь?

— Бедняга Тед. — Белль взбежала по ступенькам. — Мне следовало навестить вас раньше.

— Ваш муж принес мне лазанью после того случая. Вы еще не разошлись с ним, надеюсь?

— Я еще как следует не сошлась с ним, — ответила Белль. — Его нужно было остановить. Он заслуживает лучшей участи. Как вы думаете, я сделала глупость?

— Я мало вас знаю. Как я могу отличить, где у вас глупость, а где нет.

— Куин был у нас свидетелем.

— Вы же сами его попросили.

— Разве? — Вид у нее был по-прежнему изможденный, но уже не такой мрачный. — Как мило с вашей стороны, что вы его защищаете.

— Я его не защищаю.

— Не отрицайте, в этом же нет ничего плохого.

Уна почувствовала себя словно младшая сестра, так она себя чувствовала в присутствии Луизы.

— Спасибо за открытку. Хорошо, что не вложили в конверт деньги.

— Я так разозлилась на этих грабителей, — сказала Белль. — Вы уже пришли в себя?

Уна посмотрела на папку, которую Белль держала в руке.

— Это для меня?

— Угу. Я наконец-то вышла на работу. С четвертой попытки. Не думала, что смогу, но, как видите, смогла.

Уну словно электрическим током прошило, с головы до пяток.

— Я боялась, что вы забыли.

Белль потрясла папкой:

— Неплохой результат. Лучше, чем вы можете представить. У меня было такое чувство, будто мой мальчик работает со мной. Однажды такое случилось, я взяла его с собой в день акции «Приведи ребенка на работу». Боже, он был сам не свой от радости. Некоторые люди рождены, чтобы отыскивать информацию, — она улыбнулась искренно, может, подумала в эту минуту и о себе. — Как бы то ни было, вот, смотрите. Целая куча документов.

Взволнованная, Уна провела Белль в гостиную, и там она, как фокусник, который готовится показать коронный номер, разложила на кофейном столике антураж: бланки, свидетельства, копии. Тут были и фотографии с микрофишей [19] Копия плоских оригиналов документа, изготовленная фотографическим способом в виде микроформы на прозрачной форматной фотопленке (реже на непрозрачной основе) с последовательным расположением кадров в несколько рядов. на блестящей бумаге, и негативы фотографий — белые буквы на черном фоне, и страницы, напечатанные на пишущей машинке под копирку, и даже написанные от руки.

— Узрите вашу родословную, — сказала Белль и взмахнула руками, словно рассыпая волшебные блестки. — Чтобы найти ее, мне потребовались сутки. Двадцать четыре часа, я имею в виду.

Она подвинула один за другим три документа — настоящих документа! — разложив их в хронологическом порядке. Уна нацепила на нос очки и прочла:

1. Запись о регистрации брака . 25 января 1920 года. Уна Виткус, возраст 20 лет. Говард Стенхоуп, возраст 39 лет. Дата рождения невесты: 20 января 1900 года. Дата рождения жениха: 1 февраля 1880 года.

2. Запись о рождении . Рэндалл Уилсон Стенхоуп. 21 декабря 1920 года. 8 фунтов 8 унций. Отец: Говард Стенхоуп, возраст 40 лет. Мать: Уна Виткус Стенхоуп, возраст 20 лет.

3. Запись о рождении . Фрэнклин Говард Стенхоуп. 19 июня 1924 года. 6 фунтов 10 унций. Отец: Говард Стенхоуп, возраст 44 года. Мать: Уна Виткус Стенхоуп, возраст 24 года.

Уна прижала ладони к горлу. Голос отказал ей.

— Готовы к великому финалу? — спросила Белль, придерживая последние страницы, как козырные карты в колоде.

Она снова улыбнулась той же улыбкой, а потом выложила три листа обычного формата, скрепленные между собой, — они распахнулись, словно это и правда был фокус.

— Данные переписи 1910 года, город Кимбол, штат Мэн.

Данные переписи были собраны в таблицу, в десятках фамилий отражалась история ее городка, населенного сплошь эмигрантами: Фитцморис, Каубрис, Мэрфи, Рош, Ваянкур, Синклер, Флинн. Перед Уной возникали ее соседи, увековеченные чьим-то идеальным почерком. Прежде всего в глаза бросились Донатосы, первые жильцы ее родителей, которые поселились на втором этаже. Донатосы, да: двое коротышек с ямочками на подбородке, с большой собакой. Дальше по списку: Стоукс. Мод-Люси Стоукс, королева третьего этажа. Уне вспомнился и молодой человек, который заполнял аккуратным почерком эти листы: белое, как у привидения, лицо, рыжие, как у клоуна, волосы, коричневое, как шоколад, пальто. Он по-петушиному поклонился Мод-Люси, которая спустилась с третьего этажа, чтобы переводить.

Уна читала: Бернс, Масальски, Догерли, Карьер. Она поднималась вверх по странице, пока, сразу после Донатосов, не обнаружила их.

Виткус, Юргис.

Виткус, Алдона.

— Ша-ша-ша, — прошептала она.

Она увидела их дом, в три солидных этажа, за который заплачено золотыми монетами, пришитыми матерью к нижним юбкам, и долларами, заработанными на целлюлозной фабрике. «Строить хороший дом, Уна! Уна, детка, что ты сказать об этом?»

«Шик-блеск, папа!» — отвечала шестилетняя Уна, и родители смеялись в ответ: «Что-что ты сказала?» Они не понимали ее американских словечек, но все равно радовались, жали ей руки и широко улыбались, показывая крупные квадратные зубы.

С тех пор прошло почти сто лет: в то славное, залитое летним светом утро она впервые осознала, что ее родители — иностранцы, хоть они и приобщились к великой американской мечте — стали обладателями недвижимости. Какой тост в таких случаях поднимают литовцы, маленькая Уна не знала. Пока Рэндалл не заговорил, не понимала она и того, какую огромную жертву принесли ее родители ради того, чтобы она вросла в новую среду. Их любовь к ней была слишком сильна и обошлась им так дорого — они пожертвовали возможностью общаться с собственным ребенком, и Уна до сих пор удивлялась, как у них на это хватило сил.