Моника Вуд - Один на миллион

…

Я с ними всегда твердо стояла на своем! В какой-то момент до меня дошло, что я одолжила у Луизы ее характер, чтобы обеспечить ей достойную смерть. Я говорила им всем: «Нет, это вы меня послушайте!» и «Так вообще не пойдет!» Мне всю жизнь хотелось твердо стоять на своем, и вот мне выпала такая возможность.

…

Да, точно, как евразийский филин.

…

В январе, накануне моего восемьдесят седьмого дня рождения, помню, падал чудесный снежок. В такой день не хочется умирать, даже если ты к этому готов.

…

Нет, она совсем не была готова. Луиза хваталась и цеплялась за жизнь до самого конца.

…

Я дала ей морфий.

…

Это так ужасно, зависеть от другого человека, который нужен, чтобы избавить тебя от боли. Морфий, правда, быстро подействовал, она успокоилась. Я сидела на кровати рядом с ней и смотрела, как она разыгрывает пантомиму — такое действие на нее обычно оказывал морфий.

…

Она открывала воображаемую бутылку, наливала вино в невидимый бокал, покачивала его, смаковала напиток. Она проделывала все так изящно и так точно, что я почти чувствовала вкус этого вина.

…

Очень грустно, да, но это напоминало мне о том, какой обворожительной была Луиза раньше, как не походила на этот обтянутый кожей скелет, который утопал в подушках и потягивал воображаемое шардоне. Ее глаза блестели от морфия, но еще, я верила, от яркости всей ее жизни. Я гордилась, что именно мне она доверила заботиться о ней.

…

Она ничего не сказала. Сказала я…

…

Я сказала: «Лу, как ты думаешь, что сталось с юношей Хокинсом?»

…

Само собой вырвалось. Не знаю почему. Снег, может, напомнил мне об академии Лестера, как я там сидела долгими зимними днями за своим столом.

…

Ничего. Она просто лежала, обводила взглядом комнату, готовилась уйти, я думаю. Запоминала последние минуты жизни. Меня это тронуло до глубины души, потому что она запоминала мою комнату, мой дом, где я ухаживала за ней. Где я любила ее.

…

Да, сказала. Очень тихо.

…

«Я люблю тебя, Луиза» — вот так.

…

Ее глаза прояснились, взгляд стал острым и пристальным, каким я его помнила.

…

Она сказала: «Мисс Виткус, этот юноша был упоителен».

…

Не знаю. Это могло значить все что угодно. Может, это был наркотический бред.

…

Я подумала про мальчика, который пустил тот слух. Бедняка с консервного завода. Его исключили из школы. Я не могла припомнить его имени.

…

Она умерла в тот же вечер и оставила меня, по своему обыкновению, в кромешной тьме. После поцелуя Иуды я ведь отчаянно страдала много лет, ты помнишь.

…

Я думала, что предала человека, который дал мне так много. Мучилась долгие годы. Из-за этого мне было трудно заводить друзей. Но кто же из нас на самом деле был предателем?

…

Мы никогда не узнаем. Мне было восемьдесят семь лет, но я не чувствовала себя старухой, пока была жива Луиза. Она украсила мою жизнь, это чистая правда. Со временем я забыла все остальное и помню только это.

…

Прощение воистину чудесная вещь. В конце концов Луиза снова превратилась для меня в Луизу, подарившую мне тысячу колибри.

…

Ты?

…

Ты будешь для меня прекрасным мальчиком, который подарил мне историю моей жизни.

Куину потребовалось минуту-другую постоять под жарким солнцем на подъездной дорожке, окружавшей дом Сильвии, чтобы выжечь болезненное чувство, сродни зависти, которое вызывало у него все, что касалось семейства Миллс.

Сильвия распахнула двери.

— Ты здесь, отлично!

Она прищурилась, всматриваясь в сторону розоватой подъездной дорожки. У Сильвии имелся пунктик насчет парковки.

— Я на попутке, — сказал Куин. — От автобусной остановки до тебя, как-никак, три мили.

Сильвия посмотрела на него слегка озадаченно, словно он говорил на незнакомом языке.

— Проходи, — сказала он, приглашая его в дом. — Дети репетируют.

Ее браслеты зазвенели, когда она открыла французские двери в сад и зашагала по дорожке от дома к студии.

— Ты знаешь, они тут устроили фуршет, — сказала она. — Честное слово, я так злюсь на этих детей, что стала грызть ногти.

Она загадочно ухмыльнулась.

— Но мы серьезно поговорили вчера вечером и, слава богу, хотя бы по одному пункту пришли к согласию. Угадай, по какому.

Она бесшумно открыла дверь в студию.

От облегчения тепло, мягкое и золотистое, разлилось по его телу, потому что весь день он только и делал, что гадал и сомневался. Он вошел за ней в новенькую студию, которая была только что оборудована и пахла пластиком. Крупная аппаратура удобно расставлена, устройства поменьше аккуратно разложены по шкафам, километры кабеля кольцами свисают с крюков разного цвета. Пока Куин разглядывал этот рай, вся его аппаратура — начиная с лакированного усилителя «марвел», подаренного матерью, — пронеслась у него перед мысленным взором подобно тому, как, по рассказам, проносится жизнь на пороге смерти.

Сильвия ступила на сцену, пустую, если не считать нескольких в случайном порядке расставленных стульев и подставки со светло-коричневой, как ириска, гитарой «Телекастер» из пятидесятых годов. Мальчики сгрудились у пианино спиной к ним, они обсуждали какой-то исчирканный листок с нотами.

— Эй, вы! — позвала Сильвия.

Брендон оглянулся.

— Привет, Папаша!

— Привет, Папаша! Послушай-ка это!

Несмотря на возражения Сильвии, они потащили Куина к пианино, приговаривая: «Ты послушай, послушай, Папаша, тебе железно понравится, нам стоит записать это. Как ты считаешь, Папаша?» И вот из хрустальных глоток поцелованных Богом мальчиков полились сладчайшие звуки: Брендон и оба Джи пели, закрыв глаза, отведя назад плечи, пощелкивая пальцами, двигая кадыком, а Тайлер склонился над клавишами, как монах во время молитвы.

На восьмом такте Куин сообразил, чт о они играют. Неопубликованная песня Говарда Стенхоупа перемахнула через десятилетия и окунулась в поток гармоний, этот гибрид шоу-бизнеса с аллилуйей зазвучал так свежо, словно только что был написан, этот плач слабого человека, который молит Бога о передышке.

— Ничего себе! — сказал Куин, он был и правда под сильным впечатлением. — Да вы, ребята, превратились в первоклассных аранжировщиков. Когда это произошло?

Мальчики засмеялись — их лица порозовели от похвалы Куина, а Сильвия схватила листок с пианино.

— Кто автор?

— Муж моей подруги.

Уна называла Говарда бездарным песенником, но она ошибалась. Проживи он еще несколько десятков лет — не так уж это и много, если вдуматься, — он мог бы стоять рядом с Куином и слушать свою песню, и краснеть от гордости, как дурак.

— Тут написано 1919 год?

— Моей подруге сто четыре года. А ее муж умер много лет назад.