Моника Вуд - Один на миллион

— Господи, — сказала она, отыскав наконец и свое имя. — Вот же я.

Белль подвинула лист ближе к краю стола и прочитала из-за плеча Уны:

— Место рождения: Вильнюс, Литва. Возраст: 10 лет. Вот вам и доказательство. Десять лет в 1910 году. Надо было вам сразу ко мне обратиться.

— Что вы, — Уна взглянула на нее. — Мы с мальчиком прекрасно проводили время.

Уна вглядывалась в таблицу, девятнадцать заголовков выстроились шеренгой вдоль трех скрепленных страниц. Молодой человек — регистратор заполнил каждую графу аккуратным почерком с наклоном вправо (наверняка его в детстве обучали по методу Палмера [20] Остин Палмер — американский изобретатель, усовершенствовал так называемый спенсерианский рукописный шрифт, сделав обучение каллиграфии практичным и понятным. ), иногда таким мелким, что без лупы не разберешь.

— А где именно указан мой возраст? — спросила она.

— Вот здесь.

Белль указала строчку в левом углу страницы. «Положение в семье, возраст, место рождения, семейное положение, жилье в аренде или в собственности…»

— Вот сведения о вашем отце. Возраст: 49 лет. Род занятий: рабочий. Место работы: целлюлозная фабрика.

— По тем временам я поздний ребенок, — заметила Уна. — Мое рождение наверняка стало для родителей неожиданностью.

Белль продолжала:

— Алдона. Возраст: 45 лет. Род занятий: рабочая. Место работы: картонная фабрика.

Уна вслушивалась в эти слова, вбирала их в себя, будто слова имели душу. Она следила за пальцем Белль, который двигался по странице, графа за графой, пока не остановился.

— У вас были брат или сестра? — спросила Белль.

— Нет. Я единственный ребенок.

— А это видите?

Уна не видела.

— Тут написано, — продолжила Белль, — количество детей выживших: один. Количество детей рожденных: двое. Тут не говорится, кто это — мальчик или девочка.

— У меня не было ни брата, ни сестры, — сказала Уна и в ту же секунду осознала — да, был брат.

Brolis : именно это слово выкатилось, как первая бусина из рассыпанного ожерелья, когда она отворила дверь и увидела на своем пороге мальчика в скаутской форме и мокрых ботинках. Brolis — первое слово, освободившееся из столетнего заточения.

Брат возник перед ней, когда она прикрыла глаза, мимолетным видением: цветущее дерево, на него карабкается мальчик, сквозь пену розовых лепестков видна широкая лукавая улыбка. У него розовые щеки. Розовые коленки торчат сквозь дырявые чулки. Другая вспышка: такие же розовые щеки, какое-то странное одеяние — но нет, это другой мальчик.

Vakaras . Это слово упало тяжело, весомее остальных. Откуда оно взялось, столетие спустя? И тем не менее вот оно, название места ее рождения. Не Вильнюс, который родители назвали для отвода глаз, чтобы обезопасить родню, оставшуюся в Литве. Vakaras.

Уна Виткус родилась в местечке, которое называлось Вечер.

Она поднялась. Ей захотелось есть. Kopūstas, grietin. Захотелось съесть чего-нибудь сладкого и сочного. Капусты, тушенной со сливками.

— Уна? — окликнула Белль.

Уна приподняла голову; та слегка кружилась.

— Мне нужна лупа, — сказала она.

Она поспешила на кухню, кровь пульсировала в ушах. Лупа лежала поверх недельной стопки ее газет. Когда Уна потянулась за ней, вдруг выпало слово «газета». Она взяла лупу, и посыпались одно за другим слова: «читать, слово, книга». Она схватилась за дверцу плиты, чтобы удержать равновесие, и бам, бам, бам, выкатились слова «жарить, варить, печь».

Как будто удары молнии следовали один за другим. Она вернулась в гостиную, и тут просвистели «стул, ковер, окно». Каждый шаг словно выбивал из нее наэлектризованные слова, и она произносила их вслух, и произношение звучало безукоризненно: «пшика-пшика-пшика». У нее заломило грудь, словно за грудиной томилось что-то еще — родное, родовое.

— Все в порядке? — спросила Белль.

— Где это? — спросила Уна, тряся лупой над страницами. Ее пальцы дрожали.

— Вот здесь, — Белль ткнула пальцем с обломанным ногтем. — Вот.

Уна отыскала его: своего брата, брата, потерянного навсегда и навсегда безымянного.

«Количество детей выживших: один. Количество детей рожденных: двое».

Она увидела мокрую дверь, мокрую койку, мокрую шаль, до кружевного края которой она не могла дотянуться. Она увидела продуваемую ветром палубу и плачущую мать. Она увидела своего Фрэнки, который опускает погибших моряков в море, как будто сама стояла рядом с ним. Она увидела мальчика с розовыми щеками, который когда-то прятался среди розовых лепестков вишневого дерева, его почему-то завернули в белую мамину шаль, она увидела отца, который целует камни и кладет их внутрь савана. Она услышала: «не плачь, не плачь». Она услышала: «мой малыш, мой малыш». Она услышала: «брат, брат, брат». Она увидела сплетенные руки, опускающие тело, и само запеленутое тело, которое погружается в воду.

Brolis. Brolis. Brolis .

Она услышала, как море вздохнуло, приняв тело.

«Уна?» — услышала она чей-то голос издалека, скорее шорох, как шум автомобильных шин или птичий щебет. Внутри ее головы, напротив, царила удивительная, хрустальная ясность. Уна парила по своему дому, глаза остро видели всё, она всего касалась рукой, и каждое прикосновение руки к предмету высекало новое слово, и она произносила это слово на своем родном языке. «Дверь. Перила. Стена».

«Уна?» Щебет далеких птиц, приглушенный звук. «Уна?»

У нее возникло чувство, что следует поторопиться — чудо на пороге, нужно успеть его схватить, пока не исчезло. В то же время она плавно скользила туда, где усиливалось ощущение покоя, безопасности, родного дома.

За пределами хрустального пузыря покоя и ясности началась какая-то суета, нарастала паника, чей-то голос что-то кричал в телефон, но ничего этого она не слышала. Слова вырвались на свободу, сначала бестелесные существительные, потом раскаленные добела прилагательные, потом вереница законченных предложений, они выскакивали, словно веселые кролики из бездонной шляпы фокусника. «Брат мой, старший брат с поцарапанными о ветки коленками. Как тебя звали? Куда подевалось твое имя?» Она боялась, что волшебные чары рассеются, — а что же это, как не волшебство? — и продолжала говорить, слово за словом, будто вынимала каждое слово, каждый слог, как подарок, из обертки.

На кухне ей удалось собраться с мыслями. Ее рука легла на пакет документов для соискателя рекорда: «Какой мировой рекорд вы намерены установить/обновить? Где/когда/как вы намерены установить ваш мировой рекорд? Как вы намерены документировать ваш мировой рекорд?» В голове вспыхнул ослепительно яркий луч, который высветил и прожитую ею жизнь, и ту жизнь, которую она могла бы прожить, в которой говорила бы «пшика-пшика-пшика», как родители. И когда она отдалась этой завораживающей двойственности, в сознание ворвался еще один голос, мужской голос, ровный и спокойный. Командир скаутов пришел, положил руки ей на плечи: «Уна, дорогая, Уна, дорогая», его лицо расплывается светлым пятном, женский голос снова что-то кричит в телефон, но Уна не знает, как называются телефон, микроволновка, радио, миксер. Не знает, как назвать электричество и холодильник. Зато она знает другие слова: « ледник, лед, снеговик, молоко, яйца» . И « сыр» , и « коза» , и « цыпленок» , и « собака» , и « кошка» , и « крыса» , и « жук». И брат . «Брат мой, давай вернемся, мама, давай вернемся, я хочу домой, я хочу домой». И снова, и снова, только одну фразу, и пока она шла, ползла к своей кровати, пока ее не отнесли туда, не уложили, не успокоили, пока она не погрузилась в полный, совершенный покой, пока ее гортань орошали сладчайшим потоком слова, пробившиеся через сухую корку ее жизни, она вопрошала, и повторяла, и твердила уже по-английски, затихая и засыпая: «Где мой дом? Где мой дом? Где мой дом?»