Андрей Кокоулин - Силы сопротивления

Отец подтолкнул его в спину. Бурдюков вслепую сделал несколько шагов и, вскрикнув, напоролся бедром на что-то острое, вроде бы на угол стола, а потом носком ботинка больно ударился о ножку стула.

— Глаза разуй!

— Мне плохо.

— Пройдет!

Отец пропихнул его в коридор, где Бурдюков в толчее кое-как напялил куртку. Кто-то по-дружески нахлобучил ему шапку на голову.

— Холодно сегодня.

— Спасибо.

Во множественном топоте, держась за перила, Бурдюков спустился по лестнице вниз. Ветер на крыльце ударил ему в лицо, ветер был сырой и хлесткий, он пах мокрой шерстью и гнилью. Бурдюков коротко перебрал ногами и, толкаемый справа и слева, влился в общую массу идущих.

Семенить с закрытыми глазами было жутко. Слышалось шарканье ног и затрудненное дыхание, хрипы, надсадный свист. Бурдюков будто участвовал в марафоне, и они всей группой шли последние километры. Под веками пульсировали фиолетовые пятна, которые то распухали, делая темноту не совсем темнотой, то уменьшались до размеров спичечной головки. В боку кололо.

— Сущий кошмар, — услышал он вдруг, — мне не хватает хлеба. Мне не хватает обычного хлеба. Ржаного. Его можно сосать, особенно если корочка. Ощущать шероховатость языком. Мне не хватает хлеба, кто бы мог подумать?

Голос умолк.

Хлюп! Бурдюков попал ногой в лужу и обнаружил, что у него протекает обувь. Ступня противно захолодела.

А в ботинках ли я? — спросил себя он, и тут же ему стало казаться, что он идет чуть ли не босиком.

— А еще не хватает музыки, — раздался тот же голос. — Этюдов Шопена. У него прелестные этюды. Откуда я помню? Иногда они начинают звучать в моей голове. Особенно четырнадцатый.

Бурдюков переборол желание открыть глаза и обернуться. Пусть! Пусть! Возможно, это просто сумасшедший. Если бы человек видел весь тот ужас, что видел Бурдюков, разве он остался бы нормальным? Разве бы ему дали такое говорить? Нет, он отправился бы на профилактику!

Хлеб…

Кажется, хлеб он ел позавчера. Если это был хлеб. Визуально, во всяком случае, он выглядел хлебом. И на вкус… Бурдюков провел языком по деснам, заползая кончиком его к зубам мудрости. Остатки омлета были тверды и хрустели.

— Я живу в интересное время, — снова сказал тот же человек, явно бредущий рядом. — Я вижу страшный мир, я живу в нем, но страшен он не тем, что убог и мерзок, страшен он тем, что люди видят его вовсе не тем, чем он является. Приходится смотреть и не отворачиваться, чтобы сойти за своего. А я уже стар, у меня гастрит, я совершенно не приспособлен к такой жизни. Возможно, стоит бежать…

Бурдюков не выдержал и обернулся.

Через двух человек справа и чуть сзади он увидел унылого старика в драном пальто, едва выдерживающего общий не быстрый темп. Серый колпак на лысой голове постукивал мягким помпоном по виску. Едва старик ощутил на себе чужой взгляд, глаза его испуганно метнулись, и он резво шагнул в сторону, дав поглотить себя человеческому потоку. Бурдюков хотел было устремиться за ним, но понял, что уступает как в умении лавировать в толпе, так и в желании касаться своих соседей.

— Я живу в интересное время, — прошептал Бурдюков.

Зря, зря он открыл глаза!

В голове его почему-то промелькнуло сравнение людской массы вокруг с мертвецами, неведомой силой поднятыми из земли на Страшный Суд.

Под ветром и моросью народ шел в рванье и тряпках, где-то в одних трусах, где-то голый, где-то обернутый в полиэтилен, где-то в обгоревшей куртке. В тапках, босые, в разномастных ботинках, в одном сапоге. В язвах и синяках, бледные, синеватые, в коростах, гнойниках, трясущиеся от холода.

Люди даже не шли — тащились.

Но самым страшным в этом потоке, текущем к серому зданию-гиганту в красных огнях, было то, что никто, похоже, не обращал на свой вид, на свое состояние никакого внимания. Все было все равно.

Неслись через проспект облака.

Шапке слетела. Зато Бурдюков обнаружил, что, задрав голову, идти в толпе гораздо легче. Он страшился даже посмотреть на себя, ожидая увидеть отвратительное вчерашнее зрелище. Я такой же, червем шевелилась в голове мысль. Я такой же, я ничем не отличаюсь. Я гнилая болванка, ковыляющая на работу.

Он едва не рассмеялся, хотя его трясло.

Конечно, никто не имеет понятия, что это за работа! Как кто-нибудь из них может это знать? Они же слепы! Они тащатся, как бараны на убой. Куда? Зачем? Бараньим мозгам понимание не нужно.

Господи, что же это такое?

— Извините.

Нет, Бурдюков не мог больше находиться среди аморфно текущей людской массы. Он попытался прорваться сквозь неплотные ряды к обочине, но его кулаками, пинками, толчками загнали обратно.

— Иди как шел, — сказал кто-то зло.

Грянуло радио.

— Мы — едины! — торжественно дрожащим голосом сообщило оно. — От нашей поступи прогибается Земля. Наши мысли — в наших делах. Наш труд — это наше будущее. Мы строим новый мир!

От лозунгов, гремящих над головами, люди светлели лицами и старались идти быстрей. Бурдюкову стали наступать на пятки.

— С каждым днем! — дышал восторгом диктор. — С каждым днем преображается наша жизнь! Растут высотные дома! Связывают отдаленные уголки страны монорельсовые поезда! Расширяются фабрики и заводы!

Бурдюков не видел ни фабрик, ни монорельсовых поездов.

Пространство, которое он обозревал поверх голов, на две трети включало серую простыню неба, ниже которой тянулись жидкие струйки и завитки белесого дыма. Остальную треть занимали выстроившиеся по обоим сторонам проспекта многоквартирники и уже облетевшие по октябрю черные деревья.

Дома выглядели жутко.

В голове у Бурдюкова прошлое пало перед настоящим. Блестящие зеркальными окнами здания с весело окрашенными балконными поясами, разбитыми вокруг клумбами и аппликациями на стенах, которые он помнил детально и ярко, рассыпались и пересобрались в серый панельный кошмар, голый бетон в двадцать этажей, битые окна и грязные ленты полиэтилена, колыхающиеся на ветру. Ни света, ни уюта.

И тени жильцов в голых коробках квартир.

Как же это? — подумал Бурдюков, трясясь. Что же это? У меня — психическое расстройство?

Проспект сузился, и толпа сбилась теснее. Мелькнула ограда из прутьев, витки колючей проволоки, проплыли серые колпаки непонятных приземистых строений. Раньше Бурдюков их не замечал. Не видел? Он попробовал оглянуться, чтобы рассмотреть их внимательнее, но его сдавили так, что почти лишили возможности двигаться.

Здание, в которое стремился людской поток, нависло над Бурдюковым, обросло выступами и шипами, точками окон и потеками краски. Оно не утратило своей монструозности, но сделалось неопрятнее и грязней. Будто зубы, обозначились высокие проемы. Между ними бугрились непонятные наросты.