Дмитрий Стахов - Сон в начале века

А их попытки поговорить! Залезть в душу! Это было самым отвратительным. Они перли в гору откровенностей, чтобы у самой вершины, достав прибор и горделиво осклабясь, покатиться вниз.

Они были гнусны.

И исследуя их гнусность, живя в ней и в ней купаясь, Витя вдруг понял, что начал забывать свою прошлую жизнь, что становится все более и более женщиной. Ему уже не так хотелось вырваться из шалмана. Он довольствовался телевизором для контакта с внешним миром или разговорами с теми девушками, которые, заслужив доверие хозяев, имели право на выход.

Витя даже стал не отличим от своих товарок. Конечно, у него были индивидуальные внешние черты, но внутренность его, его новый внутренний мир был миром общим с ними. И поэтому выражение его лица, его повадки стали их повадками, их выражением лица.

Открытие, что живет он в Малайзии, что здесь королевство, что его хозяева сильно рискуют — если раскроется вся подноготная их бизнеса, по малазийским законам могут запросто оттяпать голову, — что до родины, о которой уже почти не оставалось воспоминаний, многие тысячи километров, не особенно трогало Витю. Он продолжал жить, как жил раньше. Вставал поздно, долго лежал без сна, с закрытыми глазами, прислушиваясь к тому, как пробуждается его тело. Плескался под душем. Завтракал. Смотрел дневную программу телевидения. Слушал музыку, читал газеты на английском, французском и немецком языках. Обедал. Его отличала удивительная неразговорчивость. Бывало, что он даже не отвечал на прямые вопросы. Со стороны казалось, что Витя в каком-то трансе. Его взгляд был полубезумен. Его сторонились, с ним старались не разговаривать. Его не любили. И ему завидовали: всем, кроме него самого, девушкам было известно, что Вите по настоянию и из средств нескольких его влиятельных клиентов начислялись специальные премиальные, причем взнос от каждого из клиентов был сравним с полной зарплатой других девушек. Со стороны казалось, что Вите все по фигу, но получалось, что не просто работа, не просто невозможность раньше окончания сроков контракта покинуть шалман удерживали его, а удовольствие, самое настоящее удовольствие, получаемое в процессе ублажения клиентов, было для него главным. Таких не любят уже вдвойне.

В самом деле — у него были фавориты среди клиентов. Один — высокий и худой китаец, человек состоятельный и образованный. Другой — толстый и невысокий, пропахший рыбой голландец, который появлялся в отличие от китайца редко: ночь с Витей стоила недешево. Фавориты не знали друг о друге, но в Витином сознании их соперничество разворачивалось во весь рост. Там разыгрывались душещипательные сцены. Фавориты стреляли друг в друга из длинноствольных пистолетов. Один из них, увлекая за собой портьеру — портьер в шалмане не было и в помине, — валился на пол. На ковер. Но ковров не было тоже.

Витя сходил с ума. Извиваясь под планомерным натиском китайца, играя с внушительным прибором меланхоличного голландца, в раз обслуживая заскочивших на минутку таксистов, сидя на коленях у прибывших на оттяжку истомленных японцев, он был уже не только женщиной. Не только малайзийской проституткой. Ему казалось — в нем играли неведомые силы сладострастия, способные, как думают некоторые, что-то когда-то где-то изменить. Его приобретенное посредством эликсира отверстие, разверстая и натруженная дыра, казалось ему окном в инобытие. Если бы он мог, он сам бы пролез в него, самосвернулся. И исчез, оставив после себя несколько дешевых колечек, ожерелье да воспоминания: «Помнишь, тут была такая, все кайф ловила? Кайф? А, как же, помню... Вот сука!»

Так бы продолжалось до полного впадения Вити в безумие, если бы однажды, во время сезона дождей, поздним вечером в заведение не зашел новый посетитель. Посетитель был высок, темен лицом, одет в какой-то длиннополый сюртучок, делавший его похожим то ли на индуса, то ли на перса, то ли на еврея, сошедшего со старой видовой фотографии Златой Праги, идущего от равви Лоэва и полного каббалистических видений. Но взгляд посетителя, которым он внимательно и не спеша обвел всех находившихся в шалмане женщин, был напряжен, жест, которым он подозвал официанта, движение, которым он достал сигареты и закурил, резки. Возвращающийся к стойке официант мигнул Вите, и Витя сполз с табурета, одернул юбчонку, поправил шарфик. Во время сезона дождей посетителей становилось меньше, хозяева требовали повышенного к ним внимания. Должен был прийти Витин голландец, но, видимо, задерживался на разгрузке в порту.

Витя преодолел расстояние от стойки до столика нового посетителя. Он остановился над ним и улыбнулся дежурной улыбкой. Посетитель кивнул на стул. Витя сел, закинул ногу на ногу, в свою очередь кивнул на лежащую на столике пачку сигарет. Посетитель угостил Витю сигаретой, а давая ему прикурить, шепнул по-русски в Витино маленькое ушко:

— Я знаю, кто ты!

Витя затянулся, и то ли от звуков родной речи, то ли от слишком глубокой затяжки все вокруг начало приобретать туманные очертания. В носу закололо, Витя чихнул, туман на мгновение рассеялся, но потом наполз вновь, начал густеть.

— Я — ласковая, — медленно ворочая языком, произнес Витя. — Мне все говорят, что я равнодушная, но я ласковая... — он помолчал, сделал еще несколько затяжек и ему захотелось раскрыть душу перед этим персо-индусо-евреем.

— Равнодушной быть легко, — сказал Витя. — Равнодушие — проще простого. Под равнодушную можно косить, и никто тебя не раскроет. А вот ласковость не подделаешь. Тут сразу видно откуда что. По движению пальца. Языка, — он посмотрел на посетителя из-под полуопущенных век: посетитель слушал внимательно, с легкой вежливой улыбкой. — Бедер... Ласковость — вторая натура. С нею надо родиться, ее не купишь, не найдешь... Она в тебе — с рождения. Или — да, или — нет...

Витя докурил сигарету до конца. То, что находилось от него метрах в трех-четырех, крутилось по часовой стрелке, то, что было дальше — против. Только столик, за которым Витя сидел вместе с новым посетителем, оставался на месте. Посетитель пил неразбавленный скотч, смотрел на Витю большими печальными глазами персо-индусо-еврея. Витя сам взял из пачки сигарету, воткнул ее в угол рта. Огонь зажигалки заставил зажмуриться. Витя прикурил, затянулся. Взаимовращение окружающего убыстрилось.

— Потанцуем? — спросил Витя, а уже стоял на ногах, сжимаемый крепкими руками посетителя.

Грохнула музыка. Запиликали скрипки. Что-то венское, романтическое взорвалось в малайзийском притоне с девочками, порошками и травками. Витя запрокинул голову. Он был готов и...

...и очнулся в маленькой комнате, оттого, что за окном две вороны о чем-то хрипло спорили, когтили скользкий подоконник. В оконное стекло бился мелкий снег. Витя повернулся на бок и стошнил прямо в загодя поставленный возле его дивана тазик. Голова болела. Поднять свинцовые веки было трудно, поэтому Витя видел все в тумане, но окружающее хотя бы стояло на месте. И тогда начало прорастать необычайное, абсолютно забытое ощущение внизу живота. Сбросив с губ длинную нить тягучей слюны, Витя откинулся на жесткую подушку, повел рукой вниз и обхватил эректированный член. Член-богатырь. Член высоко поднимал одеяло. «Кто это со мной лежит?» — подумал Витя, но отклик члена от движения его руки заставил покрыться липким потом: это был его член! Витя сжал сильнее, повел рукой вниз, потом вверх. «Не может быть!» — почти сказал он, продолжая двигать рукой, быстрее и быстрее. Пелена упала с его глаз. Рык начал зреть в его глотке. Рука уже не двигалась, а билась, словно рука эпилептика, он крутил головой, сучил ногами. Одеяло слетело на пол, открылись шлюзы, Витя кончил, а в комнату зашел индусо-персо-еврей, тот посетитель, с которым Витя так самозабвенно начал танцевать свой последний танец.