Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Выросткевич заорал, у него началась совершенно дикая эрекция, он огляделся в поисках ассистентки, но та ударилась о пол, превратилась в маленькую птичку с черной головкой, с красной грудкой и желтыми лапками и вылетела в открытую форточку так стремительно, что никто, кроме Выросткевича, ничего не заметил. Только вошедший после всех вальяжный милицейский начальник, который первым делом пинками выгнал журналистов, бандитов, санитаров, ассистентов и Шарабурина с представителем администрации типографии, обнюхал оставленную птичкой рюмку и приказал вошедшим за ним вышколенным подчиненным приобщить ее к делу, что и было тут же исполнено.

Есть люди — таков и Выросткевич, — которые, не беря себе за труд вникнуть в суть происходящего, согласны в том, убеждаясь очевидностями, что существующий порядок жизни и отношений соединен с большим злом. Однако такие люди единственным для себя утешением в данном вопросе имеют мысль, что другой порядок просто-таки невозможен. И дело тут не в данном порядке, как бы ни горячились эти же люди или их противники, те, кто утверждает обратное, а в том именно, что существующий порядок жизни и отношений — лишь один из многих. Дело тут в отношении ко злу, понимаемому широко, включающему в себя и то зло, которое лежит в основе устройства общества, и то, которым полнятся связи его членов.

Одни, такие как Выросткевич, убеждены, что зло неизбывно, что как бы, где бы, когда бы ни существовал человек, существование человека есть существование зла. Другие, умные и циничные, к числу которых Выросткевич уже не принадлежит, полагают, что люди суть некое множественное воплощение зла, вочеловечивание, без которого зло просто не существует и существовать не может. Третьи же, напротив, считают, что зло вовсе не обязательно есть всенепременный спутник человека, они верят в золотой век в прошлом, в то, что он наступит и в будущем, они верят, ища подтверждений в наиболее красочных событиях человеческой истории, что в сердце каждого лежит не камень, а готовый распуститься, уже распускающийся, уже распустившийся цветок добра. И, что характерно, и те и другие никогда не приходят к согласию, ибо согласие в вопросах веры невозможно, а возможно лишь подавление одних другими, то есть — зло и насилие.

В особенности же согласие выглядит кошмарно, когда оно достигается за счет подавления верящими в добро тех, кто верит во зло. Подобное случается намного чаще, чем противоположное.

В беседах о добре и зле, о возможной окончательной победе того или другого и прошла целая ночь, которую Выросткевич провел в обществе вальяжного милицейского начальника. Начальник не читал и тысячной доли тех книг, что прочел Выросткевич, но зато, прочитав всего несколько, помнил их практически наизусть. Поэтому когда Выросткевич щелкал пальцами и пытался подкрепить свои рассуждения какой-нибудь цитатой, вальяжный тут же свои доводы цитатой подкреплял, и смотрел на Выросткевича с сожалением: милицейский начальник отстаивал принципы добра, оппонент же его сомневался в их торжестве.

Подобное сомнение было совсем не характерно для убийцы, чья кисть была пришита Выросткевичу и чья личность сейчас якобы распространялась в выросткевичевском теле. Начальник убийцу знал хорошо. Тот был сентиментален, чувствителен, в общении — как минимум с милицейскими начальниками — ласков и проникновенен, ходил в церковь, носил образок, любил рассуждать о любви и спасении.

Милицейский начальник смотрел на Выросткевича и думал, что его в очередной раз обманули, как обманули в истории с бродягой, бывшим якобы внуком цесаревича Алексея, не расстрелянным вовсе, а спасшимся и закончившим свои дни в Монтре.

Перед ним сидел обыкновенный совок, у которого от наркоза чуть поехала крыша, который в глюковом состоянии напал на санитара, бежал из больницы, ограбил какого-то педрилу. Милицейскому начальнику было невыразимо скучно, ему хотелось домой, к жене и детям. Он думал о том, что делать с Выросткевичем: то ли сажать в камеру, выдерживать мутоту с прокуратурой, предъявлять обвинение, то ли отпускать под подписку о невыезде, а потом привлекать за хулиганство. Он смотрел в окно, за которым розовел небосклон, и постепенно склонялся ко второму варианту.

При выходе из отделения Выросткевича атаковали репортеры. Они совали ему под нос микрофоны, целились на него фото- и телеобъективами. Они требовали от него ответа — кто он такой, правда ли, что он уже не Выросткевич, а Крыков, правда ли, что ему скоро придется менять паспорт, переселяться в крыковскую квартиру, жить с крыковской женой, воспитывать крыковских детей и заниматься тем, чем занимался сам Крыков, а именно, основывать липовые компании, обыгрывать лохов в карты, убивать конкурентов и насиловать их женщин.

Потерявший самообладание Выросткевич бросился по переулку, репортеры, фотографы и операторы — за ним. Раньше не способный пробежать и двадцати метров Выросткевич теперь мчался быстрее утреннего свежего ветерка. Журналисты отстали, но двое из них, один с диктофоном, другая с толстенным блокнотом, отнюдь не собирались сдаваться. Они неумолимо догоняли Выросткевича. Он, оглядываясь, уже видел раскрасневшееся лицо женщины и бледное, все в бисеринках пота, мужчины. Целеустремленная женщина догнала Выросткевича первой, ткнула его блокнотом в спину, заговорила с сильным акцентом: «Кито, ви плунираете, биудет вьяшей ньовой виктим, мистер?» «Виктим — это жертва!» — перевел мужчина.

В Выросткевиче вдруг все взорвалось, вдруг все в нем закипело. Вся его, выросткевичевская, мелкая, обыденная злость оказалась помноженной на злость, исходящую от пришитой руки, на злость крупную, из ряда вон, крыковскую. Ему захотелось смять в кулаке горло этой безумной заграничной журналистки, захотелось одним ударом разбить в кровь лицо этого шестерящего переводчика.

Он резко остановился и повернулся к ним, дабы исполнить желаемое.

Не ожидавшие такого маневра журналисты налетели друг на друга, друг за друга зацепились, попадали на землю. Выросткевич сделал к ним, барахтающимся, пытающимся встать, медленный, выразительный шаг, но журналистов спас тарахтящий, испускающий жуткие клубы дыма, почти что разваливающийся на ходу «запорожец».

«Запорожец» выскочил из утренней дымки блекло-красным пятном. В его рихтованном-зарихтованном боку открылась дверца, и водитель замахал рукой — мол, садись, скорее садись! Выросткевич немыслимым усилием остановил уже занесенную для удара ногу, согнулся, нырнул в автомобиль. «Запорожец» рванул с места, настолько, насколько мог, помчался, хлопая незакрытой Выросткевичем дверью. «Закрой дверь!» — скомандовал водитель нежным голоском, и Выросткевич понял, что едет в машине женщины-птички. «Привет!» — сказал Выросткевич со значением. «Привет!» — ответила та со значением не меньшим, а может и большим, и улыбнулась тонкими губами. Ее лицо все светилось от радости, пряди волос, как наэлектризованные, стояли торчком, туманные глаза истерически блестели.