Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Профессор тоже как-то зашел к нему в палату с целым выводком ассистентов. Выросткевич напомнил о своих жалобах, сказал, что состояние не изменилось к лучшему, а наоборот, ухудшилось, но профессор вновь проявил полнейшую черствость, с коллегами говорил по-английски, причем так быстро, что Выросткевич из всего сказанного профессором понял только «Yes».

Выросткевича общупали, обмяли, обстучали. Его раздели, раздетого крутили-вертели на койке, и никто, кроме одной ассистентки, не обратил внимания на вдруг появившуюся эрекцию. Ассистентка воспользовалась случаем и щелкнула по члену Выросткевича крепким изящным пальцем.

На прощание профессор вытащил из лацкана халата другой ассистентки острую канюлю и вогнал ее в ладонь пришитой кисти. Выросткевич заорал. «Вот видите! Вот!» — сказал профессор по-русски. Выросткевич попытался встать с койки, но санитары навешали ему хороших, завалили, запеленали в простыню. Щелкнутый член Выросткевича долго еще пребывал в полувозбужденном состоянии.

Однако жалобы Выросткевича выросли не на пустом месте. Они имели под собой почву. В нем проснулось некое чувство, чувство сродни животному. Выросткевич начал ощущать приближение опасности, начал как бы видеть и слышать сквозь стены, начал чувствовать, откуда угроза приближается, кто ее несет, насколько эта угроза серьезна.

Так он понял, что профессор неопасен, что профессор, этот титан трансплантации и генной инженерии, занят исключительно наукой, а он, Выросткевич, уже отработанный материал. А вот «зеленый», сопровождавший профессора, как тень, командовавший санитарами, сестрами, лаборантками и ассистентами, — тот был источником смертельной опасности.

Выросткевич каждой клеточкой тела ощущал: над ним занесен меч, ну — не меч, скальпель, хирургический нож, ему грозит нечто чудовищное, нечто из какого-то фантастического романа, что печатались в его типографии. Он осматривал свою новую кисть, пришитую филигранно, с таким искусством, что невозможно было найти шов, и постепенно укреплялся в мысли — не его это рука. Чья угодно, но не его!

Ногти, фаланги пальцев были незнакомы, заусенцы имели чужой вкус, волоски были слишком жестки и отдавали в рыжину. «Мне пришили чужую руку! — думал Выросткевич. — И от чужой руки меня так колдыбает!» Его не просто колдыбало: он становился другим, в нем кто-то жил, другой, чужой, более сильный, чем сам он, Выросткевич.

Только из-за новых ощущений в Выросткевиче созрела идея побега. Он готовился несколько дней, не глотал лекарств, с невиданной ранее ловкостью спускал таблетки в унитаз прямо на виду у санитаров, словно кто-то научил его этой непростой технике, прослушивал шумы в коридоре, по щелканью замков определяя, какая дверь куда ведет, какой к ней нужен ключ и у кого этот ключ находится.

Для побега он выбрал послеобеденное время. Нажав на кнопку звонка, Выросткевич не встал за дверью палаты, а, подпрыгнув, ухитрился, держась одной рукой, повиснуть на трубе у самого потолка. Санитар заглянул в зарешеченное окошко, увидел, что больной лежит на койке — Выросткевич искусно уложил одеяло и матрац, — подумал, что пациенту стало плохо, и вошел. На санитара сверху, ломая ему позвонки, обрушился Выросткевич. Завладев ключами, набросив на плечи халат санитара, Выросткевич вышел в коридор.

Второй санитар кокетничал с медсестрой, двери палат были закрыты, в корпусе стояла тишина. Выросткевич подошел к столику медсестры. Второй санитар и медсестра ворковали и не обращали на него внимания. Когда обратили, было поздно: одним ударом кулака Выросткевич обездвижил санитара, густой пощечиной — медсестру.

Дальше все было просто, только на первом этаже возникла накладочка, когда «зеленый», дожевывая бутерброд, вдруг появился в холле. «Держи его! — закричал «зеленый». — Тревога!», но Выросткевича было уже не остановить: он выбежал из корпуса, выскочил на стоянку машин с красным крестом, выкинул из одной дремавшего водителя, повернул ключ зажигания. Его правая рука переключала передачи легко.

Пьяный сторож и красномордый мент на больничных воротах слышали зуммер тревоги, но Выросткевич со значением, по-шоферски на них посмотрел, и они дали Выросткевичу вырваться на свободу городских улиц. Он даже не сразу вспомнил, что никогда не водил машину, за исключением случая в деревне, у крестного, много лет назад, когда, крепко приняв, они поехали за вином на станцию, и ему пришлось в полнейшем тумане крутить баранку и что-то нажимать ногами. Тогда они доехали, и туда и обратно, но тогда была ночь, деревня, безумное количество водки обнинского разлива, глубокая колея, а теперь был день, город, асфальт, абсолютная трезвость.

С каждой сотней метров уверенности прибавлялось, увидев на краю тротуара человека с поднятой рукой, Выросткевич тормознул, человек открыл дверь и что-то спросил. «Садись!» — кивнул Выросткевич.

Он отвез своего пассажира в тупик за железнодорожными путями, перетащил в кузов. «Раздевайся!» — приказал Выросткевич. Пассажир, миловидный, с изящно вырезанными губами парень, отчаянно покраснел. «Не надо...» — попросил пассажир, и Выросткевич понял, что тому просто не терпится раздеться, просто не терпится отдать себя на растерзание. «Гомота! — Выросткевич толкнул пассажира в лицо. — Нужна мне твоя жопа!» Завладев одеждой, он выкинул пассажира в тупике, практически — голого. Только в последний момент Выросткевич смилостивился, выбросил из окна микроавтобуса свою больничную пижаму и уехал.

Чувство предвидения теперь было с ним постоянно. Оно и подсказало: сейчас идти домой небезопасно. Совсем недавно Выросткевич просто-таки бы свихнулся — куда же пойти? Как же теперь? Кто приютит? Он не мог без своей однокомнатной квартирки, без стоящего прямо на полу, без ножек, матраца, без телевизора и холодильника, без меченосцев и гупяшек в аквариуме, без телефонного аппарата с заедающим диском, по которому вызов на вечерок подружки всегда был делом долгим, из-за слышимости громким и ненадежным — подружки Выросткевича бывало мерзли, или мокли, или изнывали от жары совсем не там, где он назначал им свидания, или же приходили совсем в другую квартиру, в другой дом, совсем к другим людям, зачастую навсегда пропадая из жизни Выросткевича и появляясь в жизни этих других людей, жизнь эту или скрашивая, или ломая. Туда, в свою квартирку он возвращался всегда, никогда не оставаясь ночевать ни у приятелей, ни у тех же самых подружек, а тут, осознав, что сейчас домой ему лучше не возвращаться, даже не опечалился. Бросив микроавтобус, он посвистывая пошел по улице, каждым шагом отбивая от себя больницу, санитаров, «зеленого», легко крутанувшись на высоких каблуках летних, остроносых сапог, толкнул дверь кафешки.