Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Отпивая глоток кофе, женщина с трепетным волнением отставляла мизинчик. Выросткевич ел блины с мясом, пил пиво. В порции было всего три блина, в кружке поллитра, он — в это время в больнице ему несли сытный ужин, — не наелся, поднял правую руку, и буфетчик выскочил из-за стойки, склонился над ним, выслушал, кивнул. Женщина исподволь наблюдала за Выросткевичем, взгляд ее был острым взглядом очень голодного человека.

Пока суетились на кухне, Выросткевич изучал женщину. Он смотрел на нее прямо, он поедал ее глазами, он заставил ее покраснеть, заставил отвернуться. Буфетчик принес две порции мяса, два высоких стакана вина, собрался поставить все это перед Выросткевичем, но тот кивнул на женщину. Буфетчик спрятал улыбку в тонких усиках, отнес ей и порцию мяса и стакан вина. Выросткевич расплатился, приступил к еде. Женщина даже не оглянулась — она уже вытирала хлебом тарелку, ловила последние капли из стакана.

Выросткевич пошарил по карманам доставшейся ему кожаной куртки, нашел коробок спичек, но там, вместо спичек, был кокаин. Тогда Выросткевич пальцами вытащил кусочек застрявшего в зубах мяса, вытер пальцы салфеткой, поднялся и подошел к женщине. «Пойдем!» — только и сказал Выросткевич, она поднялась покорно, покорно дала себя одеть в пальто, которое Выросткевич безошибочно выбрал среди многих на вешалке.

На улице она взяла его под руку. Он посмотрел на нее сверху вниз: «Пригласишь на чашечку кофе?» «Да! Конечно! Да! — она картавила-грассировала. — Я хотела сама, но думала ты обидишься, думала — ты не такой...» Они поехали куда-то на пойманной Выросткевичем машине, и он, слушая вполуха эту женщину, подумал — а какой он? что с ним происходит? что с ним произойдет?

Она вынюхала весь кокаин, выпила весь купленный Выросткевичем коньяк, сгрызла весь лимон, слопала все шоколадные конфеты. Она была безумно счастлива, безумно одинока, весела и голодна, в доме было шаром покати, в кошельке — три мятые бумажки, пятисотка, сотня и двести. Выросткевич понял это только утром, когда пил многажды заваренный чай без сахара. Как она смотрела на него! Ему становилось не по себе от этого взгляда. «Не уходи! — были ее первые утренние слова. — Побудь еще. Еще немного...»

Выросткевич выпил чай и откинулся на подушку. Женщина легла рядом, ее рука обвила его шею, ее дыхание увлажнило ключицу: она явно хотела проспать так до вечера, когда можно будет попить еще чаю и потом плавно перейти в ночь, без завтрака-обеда-ужина.

Выросткевич дождался, когда она погрузилась в глубокий сон, снял ее руку, встал с кровати, начал одеваться. В бумажнике лежало много денег, до больницы такие Выросткевич получал в течение года, если учитывать все халтуры, взятки от тупых заказчиков и премии, но он понимал, что женщина вряд ли сама пойдет в магазин, что будет, пересчитывая деньги, дремать, что скорее угаснет, чем еще раз отправится в кафе. Он оделся, вышел из дома, в магазине отоварился снедью, спросил — где ближайший обменный пункт? — поменял там триста долларов.

Ждет ли? Не ушла ли? Откроет ли? — думал Выросткевич. Ждала, не ушла, открыла. «Господи... — причитала она. — Кто тебя мне послал?» — и обнимала, целовала, ласкала. Таких женщин у Выросткевича еще не было. Прежние подружки казались какими-то неумехами, грязнулями, глупыми. Выросткевич кормил женщину с ладони, целовал ее, ласкал, обнимал. Ее ненасытность возбуждала в Выросткевиче гордость: ему никогда еще раньше не говорили стольких слов о его достоинствах, никогда еще раньше ему не хотелось свои достоинства предъявлять чаще, определенней, ясней, четче, но силы его в конце концов исчерпались, он заснул.

Его сон был глубок, красочен, бесконечен. Ему снилось, что все вокруг ополчились против, что у всех вокруг нет другого дела, кроме как его, Выросткевича, убить, убив, расчленить на кусочки, каждый кусочек поместить в стеклянные банки со специальным раствором, приклеить к банкам этикетки, банки поставить на полки. Его и убили, и Выросткевич смотрел свой сон теперь так, словно его голова стояла на полке, в банке, плавая в растворе. Он видел другие банки на других полках, видел ряды полок, пытался догадаться — члены ли это его тела или других, принадлежавших таким же несчастным?

Но никакого сожаления о прошлой жизни у него не было. Он думал о том, что будет жить вечно, потому что части его тела, использованные для пересадки другим людям, после смерти тех, кому они были пересажены, будут использованы для других, потом — для кого-то еще и так далее, до бесконечности, что даже если его ткани износятся, распадутся, сгниют, то мелкие частицы, атомы, молекулы, несущие в себе память о нем, Выросткевиче, продолжат свою жизнь, а он, неизвестно где и как сохраняющийся и мыслящий, пребывающий и сущий, будет наблюдать эти маленькие жизни, ожидая нового соединения, в новом теле, таком же красивом и могучем, так же способном доставить радость многое и многих видевшей женщине, в теле, которое он, пребывающий, одушевит.

Она же блюла его сон, полулежала возле, неотрывно смотрела на его лицо, еле-еле касалась кончиками пальцев его груди, щек, рук, живота, откинувшегося на бедро уда, который от каждого прикосновения чуть, еле заметно вздрагивал.

Она была готова ради Выросткевича на все, все она и принесла ему в жертву, когда услышала внизу, на улице, шум подъехавших машин, когда подошла к окну и увидела идущих к подъезду людей. В ее прежней жизни, протекшей между техникумом, где она преподавала историю, и квартирой, где всегда, даже с мужем и детьми, ныне живущими в другом полушарии, даже с матерью, теперь лежащей на кладбище, она была одинока и грустна, такого раньше не было. Никогда она не подбирала в кафе незнакомца, никогда и в фантазиях не допускала того, что с легкостью позволяла незнакомцу с собой вытворять. Никогда она и не думала, что вышедшие из машины люди не просто идут к себе домой, а собираются ворваться в чужую квартиру и учинить там страшный разгром и убийство. В ее квартиру.

Токи, исходившие от Выросткевича, от его объятий, проникновений, излияний заставили ее думать и об этом. Она увидела не просто людей, а тех, кто вот-вот ворвется к ней, и их целью была не она и не ее скромные пожитки, а обретенное ею утешение, Выросткевич. Она разбудила его, подняла, помогла одеться, поведала о своем подозрении-страхе. Остатки сна слетели с Выросткевича, он поцеловал ее в мягкие губы, выскочил из квартиры, бросился вверх по лестнице. Приехавшие не решились обследовать чердак. Недовольные тем, что Выросткевича они не нашли, они зарезали женщину, которая, словно сама того желая, умерла с улыбкой на нежных губах.

У проходной Выросткевич отследил Шарабурина, свистнул, а когда Шарабурин обернулся — мигнул, приглашая за угол, туда, где обычно они принимали решение: по домам или по пиву. Шарабурин был испуган и бледен, в лицо Выросткевича вглядывался так, словно видел того в первый раз.