Гарий Немченко - Отец

Нет, нет, Артюшка все для него был, больше, чем все, — это за его неокрепшим голоском, в котором то плач слышался, а то плескалась, позванивала радость, о какой он раньше и понятия не имел, пришел Громов в другой, совершенно новый мир — бесконечно тревожный и бесконечно счастливый мир отцовства… Так что же делать в нем, как жить в нем Громову без Артюшки?

Утром, когда, побежденные новой надеждой, потихоньку ушли глухие и безликие ночные страхи, он снова начал давать мальчонке принесенный стариком Богдановым энтеросептол: не зря же сказали, самое сильное лекарство.

Может, надо подавать его дня два, а то и три-четыре подряд, и только тогда будет толк?.. Поговорить бы, конечно, с кем-то знающим, обо всем расспросить бы, обо всем посоветоваться. Только как ты тут посоветуешься, если с Артюшкой выйти на улицу, считай, нельзя — только за порог, уже обратно неси, штаны замывай, а оставить его тоже не с кем. За старой своей знакомой послать, за бабкой Шевченчихой, когда-то сосватавшей ему Риту?.. Та сама про себя говорит, что она «баба-ухо», знает все, что надо знать, и чего уже не надо бы, тоже знает. Да только в том-то и дело, что бабка Шевченчиха тут же небось сообщит обо всем Рите. Просила ли ее Рита, когда собиралась уезжать, или взяла на себя бабка такую обязанность по доброй воле, но только замечал Громов, она за ним да за Артюшкой присматривает. То невзначай вроде бы около дома встретит, как дела, да как что — хотя чего ей, спрашивается, на краю поселка околачиваться, если живет в центре? А то на днях приходила, рулетку спрашивала. Это что же, нету у них в подъезде?.. Да в поселке посреди улицы стань, рулетку у прохожих спроси, тебя ими забросают, а она на тебе — за рулеткою в гости к Громову. Ясно, приходила шпионить.

Он даже замер сперва, когда в дверь как раз в это время позвонили… Уж не легкая ли на помин бабка Шевченчиха?

Постоял, прижимая к себе сынишку и окидывая взглядом комнату… нет ли где на виду лекарства? Что простынками вся комната завешана, что штанишки кругом сушатся, это ничего, мало ли — может стирку мужик затеял. Хорошо, что он вроде Риты не застирывает, а стирает каждый раз целиком, — правда, тут уж и Рита бы ничего другого не придумала, так плохи стали у Артюшки дела…

За дверью стоял Богданов, поглядывал на Громова нарочно весело — Громов ведь хорошо его теперь знает, все повадки его стариковские давно изучил.

— Узнал, Степаныч, что?

— Да как тебе, Иваныч…

Шапку снял, прижал к груди, а другая рука у него трясется — да что с ним, со стариком, такое творится?.. Заранее чувствует себя виноватым, а вот поди ж ты, опять его, видно, тянет рассказать Громову про лечение чего-то совсем другого, так тянет, что не может удержаться старик.

Громов даже пожалел старика, сказал миролюбиво:

— Ну, что там у тебя еще? Про че наплести-то хочешь?

Старик, будто удерживаясь на краю, трясущейся рукой потер сначала посиневший на холоде нос, потом все же прорвало его, начал скороговоркою:

— Возьми, Иваныч, желтуху: люди не знают, что делать. В больнице больше месяца надо, она ж заразная. Что можно потом есть, а что нельзя. А вот жена, покойница! Она знала: надо живую вошь скушать…

Громов подумал, что ослышался:

— Что-что скушать?

Старик осекся, сказал голосом потише:

— Вошь. Вшу, значит…

— Ладно. Дажа нашел ты дурака вошь скушать. А где вошь-то саму найдешь? Это раньше я мог тебе, знаешь, сколько!.. А сейчас ты где ее?

— А… куплю.

— Хэх, купит! Где это? — наседал Громов. — В продовольственном? Или в промтоварном?

— На базаре куплю.

— На база-аре! В мясном ряду, что ль?

— Да нет, зачем — у цыганей.

— Ах, у цыганей!

— У них всегда есть. Специально держат, кому продать от болезни. Люди сколько раз покупали — раньше тройка была, а теперь пять рублей берут…

— Подорожала, значит? — прищурился Громов. — Вша?

И Богданов, невольно уничтоженный Громовым, жалкий, еле слышно выдохнул:

— Подорожала, знать, Иваныч. Знать, так.

Ну, что ты с ним будешь, со стариком?!

Громов крепко взял его за руку повыше локтя:

— Тебе в поселок по делу или чего? Будь другом, Степаныч, слушай. Не мог бы ты на час задержаться? С Артюхою посидишь, а я хоть выскочу, хоть с кем толковым…

Теперь старик перебил его:

— Затем и пришел.

— Как затем?

— А так, — сказал старик, пытаясь скрыть торжество. — Я без содержания взял. На недельку. Посижу, думаю, с Артемом Николаичем, со своим дружочком… Иванычу хоть руки маленько развяжу.

— Степа-ныч! — раздельно произнес Громов, ошарашенный. — Дед!..

Артемка сидел у него на левой, а правую он положил Богданову за спину, привлек на миг, так что все трое они оказались вместе, и старик, уже вступая в свои права няньки, сказал растроганно и вместе ворчливо:

— Ну-ну! Нельзя — с холодюки я!

Пока потом Громов торопясь переодевался, пока отыскивал невесть куда запропавшие портянки, пока из кармана в карман деньги перекладывал, лихорадочными отрывками ему вспоминалось то давнее теперь собрание, на котором он старика Богданова защитил и наконец-таки обрезал Шидловского…

Перед этим он дал слабину, поставил-таки крючок на той бумажке, по которой списывались материалы, пропавшие в Микешине, и сам себя за эту свою подпись возненавидел, ходил потом туча тучей. А тут как раз и открытое партсобрание. И ничего бы, может, на нем не произошло, если бы Шидловский на трибуну не вылез, если бы походя не затронул Богданова… Складно, уверенно, как всегда, говорил об экономии в управлении, о долге каждого рабочего беречь государственную копейку. И с такой все это душевной болью, что в конце концов, подавшись в залу, на шепот перешел: «Макара Степановича Богданова все знаем?.. Все. И все его любим. Во многом пример берем. Только в одном — по-свойски должен предупредить — брать не следует: что ни конец смены, он под мышку дощечку, а то и две. Оно и малость вроде бы…» Что-то такое.

Громова, когда Шидловский говорить про Богданова начал, все сильнее и сильнее распирало изнутри, схватило в конце концов так, что ни вздохнуть; казалось, что-то не выдержало бы в нем, лопнуло, разлетелось на части, если бы вдруг не крикнул с места, даже не крикнул — проорал, задыхаясь:

— Труженик!.. А ты долбишь!

Люди потом друг другу рассказывали, что весь зал вздрогнул, когда его, Громова, прорвало… Он и сам напугался: как с кручи — в воду. Но остановиться уже не мог — водоворот крутил Громова, только держись…

— Н-не понимаю вас, — сузив маленькие глазки на аккуратном личике, медленно сказал, наконец, Шидловский.

А клокотавшее в Громове снова плеснуло через край.

— Сам шифер в Микешине украл, а я потом липу тебе подписал, это понимаешь?!

Опешивший председатель собрания уже добивал об опустевший графин карандаш: «Товарищи, товарищи… Кто украл, о чем речь, почему с места?..»