Гарий Немченко - Отец

— А ты слышал? — спросил внушительно и как бы со страхом. — Приказ был!.. Чтоба в поселке всем по таблетке — хошь как хошь. Ты понял?.. Вот этих и вот этих! — торопясь, он достал и левомицетин — таблетки тоже были большие, но он не стал их ломать. — Вот — мои, а вот — твои… Папка свои — раз! Если… (Левомицетин горчил, и Громов поперхнулся, но остановиться уж не мог.) если приказ!.. А теперь ты — свои.

Артюшка посмотрел на него доверчиво и опять одним горлышком, тихонько:

— Ы-ык.

— Хэх! — обиделся Громов. — Ы-ык, ы-ык!.. Ты ба лучше «а-а» говорил!

Малец посмотрел на него внимательно и требовательно, строго сказал:

— А-а.

И все-таки уже потом, после полудня, Громов добился своего — мальчишонок съел все таблетки. Пока Артюшка спал, отец тщательно, до пыли, растер фталазол и подбросил потом побольше в супчик, а крошечные крупинки бесалола он вскоре научился так искусно закручивать в папиросную бумажку, так обстригать концы, что были они почти неотличимы от перловой «шрапнели», из которой он постарался сварить кашу повкуснее.

Проголодавшийся после сна Артюшка все умял за милую душу. Жаль только, что это ему не помогло, казалось, даже наоборот, еще больше животик мальцу расстроило — штанишки пачкать стал чаще прежнего. Что ты с ним будешь делать?!

Когда часов около семи вечера заглянул к ним старик Богданов, Громов бросился к нему, как к родному.

— Уже не знаю, что делать, жду тебя как бога, Степаныч! Спасибо, что зашел…

— А как не забежать, — суетился под вешалкой старик, сворачивая вдоль и по привычке ставя в уголок старый свой ватник, навсегда вдетый в затрепанную, добела вытершуюся на сгибах куртку из толстого брезента. — Как… по-суседски-то? — поставил-таки стоймя ватник с курткой, сооружение свое аккуратно накрыл облезлым треухом. — А где Артем Николаич?

— Да вон, без штанов сидит, — пожаловался Громов. — Застирывать уже спина болит.

Старик поправлял под шерстяной кацавейкой измятый воротник серой рубахи:

— Вот напасть… Была бы моя супруга, покойница…

Громов его — за локоть:

— Ну, ты не вспомнил?

— Дак весь день только о том…

— И че?

— Вот ежели у кого сотрясение мозгов получилось, — торопливо заговорил старик, и голос у него был заранее виноватый, — тогда, значит, проще пареной репы. Даешь в зубы пустое сито, а сам по нему ладошкой постукиваешь — то с одного бока, то с другого. Раз-раз, тихонько, раз-раз… И мозги — на место…

— Степаныч! — в голос застонал Громов. — У самого у тебя — мозги!

И старик смутился окончательно, сморщился, даже слезы блеснули в уголках глаз подслеповатых.

— Это да… из ума выживаю. Ну, вот вспомнил, что ты тут будешь? А что надо…

Громов шагнул в коридор, обеими руками приподнял с пола стоявшую торчком одежку Богданова.

— Степаныч, а ну-ка давай быстренько, а то закроется. Придешь в аптеку, скажи, что для себя. Край, мол, пропадаю. Ниче не помогает. Что б, значит, самое крепкое лекарство.

— Это я смогу, — бормотал старик, шурша брезентовым верхом своей одежки. — Чтоб наисильнейшее, атомное.

— Да теперь уже атомное…

— Ну, ну, понял.

— Скорей, а то закроется.

— Бегу, уже бегу.

— Деньги есть?! — налегая грудью на лестничные перила, кричал Громов уже вдогонку.

— Есть… есть, — слабо отзывалось снизу. — Наисильнейшее!

Старик Богданов успел-таки, через полчаса принес запечатанные в похрустывающий целлофан крупные и коричневатые, похожие на соевую макуху, которой столько переел Громов после войны, таблетки энтеросептола.

— Самое-самое? — с надеждой спросил Громов у порога, разрывая целлофан и вынимая крайнюю таблетку, чтобы попробовать ее на вкус: как Артюхе давать?..

— Сказали, что если это не поможет…

— Тогда что?

Старик снял шапку, помял ее в руках:

— Может, на самом деле — в больницу, а, Иваныч?

— Ты это… раздевайся, — произнес Громов с перекошенным лицом — таблетка была сплошная желчь. Хотел выплюнуть, закашлялся, раздумывая куда, и решил, что легче эту гадость проглотить.

— Раздевайся, — сказал уже с кухни между хлебками холодной, из-под крана, воды. — А я сейчас.

И он снова стриг маленькими ножничками папиросную бумагу, разламывал эти страшно горькие таблетки, делал хитрые свои малюсенькие шарики…

Уже за полночь он снова проснулся оттого, что почувствовал: с Артюшкой опять неладно. Однако на этот раз в пробуждении его было столько тревоги, столько ощущения беды, что сердце у него не перестало биться даже тогда, когда он уже переменил постельку и снова лег на свою кровать рядом.

Была глубокая ночь, самая ее глухая середина, но в комнате еле заметно посветлело, мрак из черного сделался синим, и он понял, что это холодная луна, всходившая с вечера над покатыми, с раздерганными перелесками на хребтинах сопками, уже перевалила через крышу на другую сторону дома и теперь сквозь темень тяжело бегущих облаков пытается заглянуть к нему в окошко… Представил себе затихший под свинцовым предзимним небом поселок, в котором кого-то, спокойно спящего, давно уже одолели не значившие ничего летучие сны, а кого-то, обмывавшего квартиру либо орден, все еще распирало желание сызнова начать совсем истончившуюся, совсем было замершую песню, и ему показалось, что все вокруг, знакомые ему и незнакомые, и те, кто давно уже давал храпака, и те, кто еще друг друга уговаривал, домывал посуду, а может, сидел над книгою, над каким-нибудь там тебе курсовым проектом, а то и над рацпредложением, — все они, объединенные стройкой, были как бы вместе, и только он, Громов, остался вдруг совершенно один — с глазу на глаз с неожиданною своею бедой.

Прислушивался к тихонькому дыханию мальчонки, и ему казалось, что стало оно заметно слабее и как бы жалостнее, что появилась в нем какая-то рвущая ему душу безысходность…

А что, если так и не удастся ему, Громову, помочь Артюшке с животиком, и он вдруг и в самом деле умрет!.. Разве такого не бывает — судьбе, ей лишь бы за что-нибудь зацепиться!

Что тогда?

Странное получалось дело: Артюшка был от него, от Громова, слабый пока росточек, он был его продолжение в этом мире, но в нем, таком маленьком и слабом пока, Громов угадал вдруг заодно и как бы свое начало, ведь он, Артюшка, был внучок умершей уже после войны несчастной матери Громова и был внук убитого немцами на фронте отца, и в черточках крошечного его личика проглядывали, наверное, истертые временем, забытые уже всеми черты живших когда-то его предков, а в характере у Артюшки наверняка проклюнулось бы потом что-нибудь от деда или от прадеда, так что он, все пристальней вглядывающийся теперь в свое безродное прошлое Громов, глядишь, да уловил бы зреющим, умнеющим сердцем что-то такое, что осветило бы ему холодную темень безотцовщины и как бы восстановило ту связь между прошлым в Громове и будущим, которая вот-вот могла бы порваться навсегда…