Гарий Немченко - Отец

Может, выйти на улицу, вдруг кто знающий попадется?.. Да только где там найдешь сейчас знающего, вторая смена давно по домам разошлась, уже за час ночи. Сейчас болтается по улицам либо зеленая молодежь, эти провожатые, либо какая алкашня бесшабашная, и от тех, и от других — какой прок?

Через тонкую щелочку, оставленную в дверях, услышал, как заворочался Артюшка, как, сонный, что-то свое пробормотал, сладко почмокал губками — белое материно молоко снится небось парнишке.

Эти мирные звуки, это еле слышное, похожее на голубиную воркотню бормотание спросонок напомнили Громову и об уюте жизни, и о ее беззащитности перед несчастьями, ему захотелось немедленно что-то такое сделать, чтобы Артюшку уберечь…

Одевался он так лихорадочно, что краем припомнилась ему казарма, припомнилась армия, и он сам себя этим подстегнул: там только и забот, чтобы не стать в строй последним, а тут — сынишка родной…

Вышел на лестничную площадку, повернулся к соседской двери, нацелился было пальцем на кнопку звонка…

Попятился тихонько, подошел к дверям в другую квартиру. Нет-нет, пусть спят все-таки. Сам слышал, как первая соседка, уже в годах женщина, жаловалась Рите, что ни за что потом не уснет, если разбудит кто среди ночи, а от второй толку, как от козла молока, — тут парочка живет молодая, только недавно комсомольскую свадьбу справили, в подарок от управления ключи от квартиры от этой и получили…

Он вернулся в свой коридорчик и сперва нахлобучил шапку, потом натянул сапоги, надел ватник. На цыпочках подошел к Артюшке и постоял над кроваткой.

Артюшка, запрокинув мордашку, тихонько посапывал. Укрыт он был хорошо, но Громов кончиками пальцев потихоньку прошелся все-таки около спинки, подоткнул одеяльце…

Ночь была морозная, ясная, вокруг луны держался холодный синеватый кружок, и, глянув на него, Громов невольно поправил шапку и верхнюю пуговицу на ватнике застегнул.

Решая, куда пойти, около угла дома замешкался и, повинуясь чему-то властному, на миг замер. Стоял, жадно прислушиваясь к самому себе, к ночному миру вокруг, и далекий, но четкий зов остро кольнул ему сердце, тоненьким ознобом ожег затылок, и что-то разом изменилось в Громове, странно сместилось: это не он стоял, оглядывая тихий, залитый лунным холодом поселок, стоял кто-то другой, а с ним, с Громовым, все это уже было, давным-давно — когда заболел у него маленький сын, и он, не зная, что делать, выскочил на улицу, и притих неожиданно, и услышал таинственный этот далекий зов, и сам не свой бросился потом по улице, потому как боялся, что малыш проснется и выпадет из кроватки…

Не глядя по сторонам он бежал что есть мочи по тропинке внутри квартала, только на улице туда-сюда посмотрел и опять между домами ударился, чтобы поскорее выскочить на проспект Добровольцев.

На проспекте и в самом деле увидал вдали маленькую фигурку — она то истаивала во тьме, а то снова появлялась там, где под фонарями было светло.

Громов кинулся вдогонку, и человек вдалеке сперва остановился и посмотрел назад, а потом сделал странный какой-то скачок вбок и тоже понесся по улице что есть духу.

— Постой! — крикнул Громов, задыхаясь. — Эй, друг!..

Попробовал поднажать, но человек впереди уже юркнул за угол дома.

Громов остановился, стало тихо, и только тут, казалось, догнал его и тяжеленный топот собственных сапожищ, и жалостный хруст ледка в промерзших до донышка лужицах на асфальте…

И это тоже когда-то уже было — как стоял, не понимая, что делает и зачем он тут, посреди гулкого и пустого ночью проспекта… И был потом медленно выплывший из-за поворота зеленый глазок такси.

Он бросился наперерез, едва не попал под машину — хорошо, шофер затормозил. Растопыренными пальцами Громов ткнулся в скользкий, нахолодавший бок «Волги». Маленький, похожий на подростка таксист, наклонившись, лихорадочно крутил ручку окна.

— Ты токо не ругайся… не ругайся, — никак не мог отдышаться Громов. — Знаешь — нет, что от поноса давать надо?.. У меня пацан…

Похожий на подростка таксист отнял руку от окошка, и Громову показалось, что тело у того спружинило — так резко ударил он плечом в противоположную дверцу. И Громов не успел ничего сообразить, как таксист уже держал его за грудки.

— А если монтировкой промежду глаз?!

Тут Громов слегка очнулся, подставил руку, цапнул монтировку и машинально вверх дернул. Монтировка осталась у него в поднятой руке, а невысокий таксист и раз, и другой неловко подпрыгнул, потом также мгновенно вскочил в машину и дал газу.

Монтировка была теплая, пахла гретой резиной, и Громов нес ее и иногда непонятно зачем разглядывал. «Надо было, конечно, — думал, — как-то поумней начать. Тем более с таксистом. Нервный народ, известное дело».

С проспекта Добровольцев он уже свернул на Молодежную, когда позади послышался быстро нарастающий гул, и его обогнала светлая «Волга» с шашечками, ткнулась к обочине.

— За этой штукой? — без всякой обиды спросил Громов, поравнявшись и протягивая монтировку.

— Да ну, добра! — тон у водителя был не только миролюбивый, даже как будто дружеский. — Просто я подумал: может, правда?

— Стал ба я брехать…

— Я сперва про пацана не расслышал.

— В том и дело. Если ба не пацан…

— Куришь?

— Балуюсь другой раз.

— Ну, не кури, правильно, — не вылезая из машины, водитель чиркнул спичкой, и узкая полоска света из сложенных лодочкой ладоней прошлась по острому подбородку, по крохотным, но зато задиристо ощетиненным усикам под слегка приподнятым, похожим на птичий клюв, носом. — У нас же как? — спросил сам себя и помолчал, и раз, и другой глубоко затягиваясь. — Гонишь, торопишься, мок-якорек, план вырвать, а он, пьянь, тянет руку. Ты по тормозам. Он: свободен? Свободен. Ну, выходи, попляшем!.. Ты как оплеванный, а компания, что с ним, — га-га-га!

— Ну, такому-то и не грех, — поддержал Громов.

— Или вчера взять. Останавливает один. Шеф, говорит, а, шеф? Пора мне, как ты смекаешь, в парикмахерскую?

— Ну, и на ее тебе, на! — протянул монтировку Громов. — Пригодится.

Водитель как будто даже обиделся:

— Да не затем я!.. Слушай. Рисовый отвар — вот. Сколько пацану?

— Скоро полтора будет.

— Первый? Второй?

Громов невольно плечи расправил, голос у него потеплел:

— Пе-ервый!

Усатенький таксист сожалеюще цвиркнул уголком губ:

— Припозднился ты. У меня третьему на днях четыре годика.

— Богато живешь, — слегко поскучнел Громов.

— А я этого не понимаю, чтобы детей не иметь. Лучше голодать буду…

— Оно и видно: опух.

— Ну, ты брось, мок-якорек, ты брось!.. Я тебе по делу. Жинка всех троих — рисовым отваром. Скажешь своей, она небось знает…

— Да нету ее.

Водитель выхватил изо рта сигарету, спросил почему-то с надеждой: