Гарий Немченко - Отец

Он одел Артюшку, обул, пустил погулять по комнате, переоделся сам, рабочие штаны сменил на черные сатиновые шаровары, потом они поели и устроились на диване рядком — посидеть у телевизора.

Ретранслятор на верхней сопке за поселком так до сих пор и недостроили, изображение бежало, и Громов смотрел не на экран — смотрел на сына. Личико серьезное, глазенки вылупил, не моргнет тебе и не шевельнется — лишь когда на миг замрет рамка и в телевизоре появится то женское лицо, а то какой-то завод, сглотнет Артюшка слюну или, умащивая под собой ладошки, с бока на бок качнется. Чего ему там, интересно, видится? Что понимает?.. А может быть, думает, на то и есть телевизор: мелькает-мелькает сперва непонятно что, и — раз потом вдруг! — картинка.

Громов обнял мальчонку, пригорнул к себе теплое, легонькое тельце, тихонько прижал к боку, и долго сидел так, не слушая, о чем там по телевизору говорят, а только глядя, как мельтешат, как торопливо тасуются серые, один на другой похожие кадры…

Не думал, казалось, ни о чем и думал обо всем сразу, краем проходили дневные заботы, трогали его неторопливо и, слегка постоявши около, уходили незаметно, где-то там пропадали, затихали совсем, будто тоже укладывались спать. Потом выплыло одно — случай сегодняшний с Казачкиным, — и Громов, продолжая в телевизор глядеть, невольно прищурился.

Казачкин был один из двух «химиков», которыми наградили недавно бригаду Громова. Второй, что постарше, Рогов, из сачков сачок, видать сразу, а этот ничего, стал стараться, да только сноровки никакой, в тюрьму, говорят, загремел из института, и нынче, когда они с Громовым вдвоем распорки ставили, шарахнул топором себе по ноге. Сперва запрыгал, а потом сел с маху, уперся в землю руками, и Громов начал стаскивать с него сапог прорубленный — тут она из-за голенища, финка, и выпала.

Казачкин перестал дергаться, глядел на свой ножик, а к ним уже бежали от дальних фундаментов…

Сам послевоенная шпана, Громов мало-мало соображал в этом деле, а потому, не глядя на окровавленную ногу, хоть там что, подобрал ножик, постоял на одном колене с ним в руках, как бы раздумывая, что делать, потом, не торопясь, стал засовывать за голенище кирзача на здоровой ноге — засунул и не сказал ничего, только долго на Казачкина посмотрел.

Добро это, «химиков», подбросили в управление совсем недавно, когда Громову из-за Артюшки было маленько уже не до того, потому и не успел понять толком, что за гусь этот Казачкин, не разузнал пока, чего он, такой молодой, успел натворить и чем потом таким отличился, что освободили досрочно, послали помогать, видишь, на ударной, на комсомольской… Или только в том и причина, что народу на стройке не хватает, а то досиживал бы себе как миленький? Так или иначе, а теперь ясно — придется рога обламывать…

И у Громова под большим и широким, чуть вогнутым посредине носом сломались на миг прямые и длинные, во всю квадратную челюсть, губы.

Второй раз с Артюшкой случилась беда, когда Громов укладывал его, а третий раз ночью. Громов, как всегда, спал крепко, и ничего не слышал, и вдруг на тебе: приподнялся на кровати и сел. Как будто кто толкнул его в бок. Нашел ногами тапки и даже не стал простынку Артюшкину щупать — пошлепал в другую комнату, включил свет, оставил щель в дверях и начал перестилать под сынишкой. И тут, среди ночи, он опять постирал и, то ли оттого, что разогнал сон, а то ли от страха, что Артюшка заболел, уснуть потом Громов никак не мог.

Чем же они его там, думал про ясли, накормили?.. Такого с Артюшкой еще не случалось… Или сам недоглядел, дал что несвежее? А вдруг это — дизентерия? И забарабают эти друзья в белых халатах Артюшку в изолятор при инфекционной больнице, что около городского кладбища — только его и видели, а что?!

С вечера еще подкрадывалось к нему воспоминание, которое отгонял как мог, но тут, среди одинокой ночи, оно навалилось, наконец-то, — не совладать. В сорок шестом, когда в колонию попал, заболел он дизентерией, а в больнице мест не было, и пацанов, как он, клали на сдвинутые кровати. Сосед ему достался задохлик задохликом, лежал уже второй месяц, и ночами его трясло; замерзая, он прилипал к Громову, но однажды непривычно тяжело навалился, придавил, и Громов сперва и раз, и другой долбанул его локтем, а потом руками и ногами уперся в стенку, чтобы подальше оттолкнуть, и тот свалился с кровати. После этого никак не мог заснуть, ждал, когда сосед поднимется, но тот не поднимался и не поднимался, и до Громова вдруг дошло — вскочил с кровати, переступил через лежавшего на спине своего соседа и бросился в коридор…

Сам он тоже чуть было не отдал концы, после сорока дней лечения почти не мог двигаться, обратно в колонию везли его на телеге. С тех пор Громова ни в какую больницу арканом не затащишь.

Он перекатился в постели с боку на бок, кулаком подбил под плечом подушку.

Риту вызвать?.. Давал ей слово чуть что отбить телеграмму. Не повезло Ритке: прости, учеба, прощай! Или пока не вызывать?.. В яслях ему ничего не сказали, выходит, там все нормально, в первый раз случилось с мальчонкою около дома. Ах, дурандай ты, Громов, дурандай!.. Тут бы тебе и спохватиться. Чем раньше, тем лучше, ясно… Дал бы, пока не поздно, таблетку… а чего сейчас-то лежишь, если все понял, наконец?.. Чего ждешь?!

Первым делом он, торопясь, достал из шкафа коробку из-под импортной обуви, в которой хранила Рита лекарства, и долго хрустел целлофаном, рассматривая надписи над запечатанными в нем таблетками, шуршал бумажными пакетиками с порошками, копался среди разноцветных склянок, но ничего от живота так и не нашел. До этого мальчонка ничем, слава богу, не болел, лишь иногда простужался, и Рита целую инструкцию написала для Громова, как Артюшку лечить, если опять простынет. И Громов тоже больше всего на свете боялся Артюшкиной простуды, берег от нее сынишку и уберег, да вот, поди ты, теперь другая беда…

Сам он знал от живота только одно средство — полгорсти соли на стакан водки, этим всегда и спасался, если что, но делать приходилось это не часто, хоть когда-то и переболел Громов, желудок у него такой, что гвоздь переварит, и если, случалось, слабило его, был это верный признак, что столовая, в которой ел, дошла до ручки и скоро или директора или завпроизводством, как пить дать, снимут — и так и было, снимали…

С теплом в поселке пока не ладилось, батареи грели совсем слабо, и Громов замерз в трусах да в шлепанцах. Накинул на плечи телогрейку и сел на табурет посреди комнаты, и сгорбился, зажав ладони между колен, поставив пятки на перекладину.

Аптеки дежурной в поселке нету. В город не поедешь. «Скорую» вызывать нельзя — факт, заберут мальчонку в больницу, и с концами. Соседей среди ночи булгачить неудобно — пока не край. Хотя, если подумать, настанет край — поздно будет… Эх, Артюшка-Артюшка, как ты папку, и в самом деле, подвел!..